Большая телега - Макс Фрай

— Очень больно? Идти сможете?

— Очень больно, но уже проходит. Ерунда, просто ушиб.

И только тут до меня дошло, что мы оба говорим по-русски.

— Я потому и смеюсь, — кивнула рыжая. — Старалась, английский вспоминала, язык калечила. А вы, оказывается, русский.

— А вы, получается, тоже?

Она помотала головой.

— У меня только бабка русская, остальные предки сербы, время от времени неблагоразумно женившиеся на ком попало, включая цыганок и хорваток. Но русский — мой второй родной язык. Строго говоря, даже первый, бабка со мной целыми днями сидела. Очень пригодилось, иные с серебряной ложкой во рту рождаются, а я — с куском хлеба. Несколько лет русский язык преподавала — до войны, конечно…

— То есть вы сюда из Сербии приехали?

— Из Хорватии, — усмехнулась она. — У нас там, сами знаете, все порвалось и перепуталось. Рвали долго, с кровью, с мясом — ай, ладно, толку-то рассказывать. Жива, руки-ноги на месте, дети при мне, крыша над головой есть, и хорошо. По сравнению с другими, меня, можно сказать, не задело.

Я открыл было рот, чтобы надлежащим образом выразить сочувствие, но вовремя его захлопнул. Что тут скажешь. Есть люди, которых коснулась война, и есть люди, которые знают о войне только понаслышке. И вторым не следует лезть к первым с разговорами на эту тему, особенно к малознакомым, особенно из вежливости. Поэтому я просто кивнул — дескать, принял к сведению. И все.

Рыжая, похоже, оценила мою сдержанность. Улыбнулась одними глазами и спросила:

— Как ваша нога?

Я сделал пару осторожных шагов, прислушался к ощущениям и понял, что ноге уже надоело прикидываться самой несчастной конечностью в мире. Еще немного, и она навсегда забудет о досадном происшествии.

— Почти прекрасно. Можно идти дальше.

И мы пошли.

Внезапно обретенный общий, родной для обоих, язык сблизил нас больше, чем долгие месяцы знакомства. Теперь мы шли по тропе рядом и болтали, как старые приятели. При этом представиться друг другу так и не сообразили. По крайней мере я, оглушенный температурой и красотой мира, просто не вспомнил, что у людей бывают имена. Зато сам не заметил, как рассказал о себе все, что, как мне казалось, имело значение, — получилось в основном про работу. Незаметно перешел к более актуальным событиям, поведал, как мы с гриппом поехали нынче утром из Ниццы в Анно снимать панорамы, открывающиеся из окон только что построенного отеля, и я впервые в жизни перепутал станцию, вышел в Антрево, страшно огорчился, а потом понял, как мне повезло.

Под конец сбивчиво объяснил, почему до сих пор не решился расчехлить камеру: вдруг городок рассердится и исчезнет? Надо же, близкому другу не признался бы, какой чепухой голова забита, а ей — пожалуйста. С другой стороны, кто там у меня сейчас в близких друзьях числится? Молчим? Думаем? Нет ответа? То-то и оно.

— Город не рассердится. И тем более, никуда не исчезнет, — выслушав меня, серьезно сказала рыжая. — Вы же его полюбили. А здесь высоко ценят любовь и приветствуют все инициированные ею действия.

— Где «здесь»? Во Франции?

— Насчет всей Франции не знаю. Здесь, в Антрево. А вот и подтверждение. Смотрите.

Я поглядел в указанном направлении и сперва смущенно отвернулся — далеко впереди, слева от дороги, на скале лежали, обнявшись, совершенно голые люди, такие загорелые, что их тела практически сливались с темным камнем. Миг спустя я поглядел на них снова: голые — это ладно бы, но что-то еще с ними не так. Ну да, точно! Как эти двое умудрились устроиться на почти вертикальной поверхности? И только когда мы подошли ближе, я наконец понял, что это не живые люди, а скульптура.

— Я, когда спускалась, сперва тоже подумала, они настоящие, — подмигнула рыжая. — И тоже деликатно смотрела в другую сторону. Отличная работа, да? Кстати, тут гулял один старичок, местный житель, мы немножко поболтали, и он сказал мне, что автор скульптуры неизвестен. Вообще никто не знает, откуда взялась эта парочка, даже смотритель музея. В один прекрасный день они появились, и все.

— Наверное, приехали из какого-нибудь Берлина или Копенгагена, — улыбнулся я. — И было им так хорошо, что ребята неосмотрительно пожелали остаться тут навеки. Иногда заветные желания исполняются сразу, а не через пятьдесят лет. Причем самые дурацкие из них.

— Не только самые дурацкие, — убежденно возразила рыжая. — Всякие. Как повезет.

— Пожалуй, все-таки рискну, — нерешительно сказал я и полез за камерой. — Не могу пройти мимо такого. Меня терзает предчувствие, что когда я буду возвращаться, выяснится, что эти двое уже встали, надели свои каменные шорты и побежали на электричку.

Рыжая улыбнулась краешком рта и неторопливо пошла по тропе. Я думал, она решила воспользоваться случаем и как бы ненароком сбежать от излишне болтливого спутника, но она вскоре остановилась, оглянулась, убедилась, что не попадает в кадр, села на придорожный камень, достала из кармана юбки сигарету и закурила, всем своим видом демонстрируя: «Я не жду, а просто перекуриваю, так что не спеши».

Я и не спешил, но к тому времени, как камера снова заняла свое место в чехле, сигарета рыжей была выкурена только наполовину, поэтому я устроился рядом и достал свои. Вкус у них во время простуды, конечно, омерзительный. А все равно.

— Знаешь, еще недавно я бы от зависти умерла, тебя послушав, — внезапно сказала моя новая знакомая.

Она, похоже, сама не заметила, что перешла на «ты», как будто совместный перекур сделал нас практически родственниками.

— Какая все-таки бывает удивительная жизнь у некоторых людей! Подумать только, ты едешь из Ниццы в Анно, не для удовольствия, не за свой счет, а — работать. То есть фотографировать. Причем тебе за это еще и деньги платят, с ума сойти. С детства мечтала так жить, но даже тогда подозревала, что не получится. Кстати, именно поэтому, наверное, и не получилось… Пока в университете преподавала, зарабатывала прилично, хотя бы пару раз в год удавалось куда-нибудь выбраться. А потом и это закончилось — университет, деньги, поездки, вообще все. Пришлось перебраться из Загреба в Нашице. Это, сказать по правде, такая дырища, злейшему врагу мимо проехать не пожелаешь. Но там у меня дом на окраине, от дедова брата остался. Хороший дом, два этажа, сад, огород. Мальчишкам моим раздолье. А я мою полы в нашем краеведческом музее — в свободное от экскурсий время. Теоретически, я эти экскурсии на пяти языках могу проводить, но они и на хорватском-то никому не нужны, хорошо, если раз в неделю группа объявится. Но полторы ставки — гораздо больше, чем ничего. И если прибавить к ним огород, на жизнь вполне хватает. Но на путешествия — все равно нет. Даже к родителям в Загреб съездить — целое дело, за полгода копить начинаю.

Я не знал, что на это можно сказать. Но почувствовал, что краснею. Не потому, что я живу хорошо, а эта рыжая женщина — не очень. В чем, в чем, а в ее бедах я уж точно не виноват. Просто вспомнил, как злился сегодня утром на трескучий будильник, как воротил нос от гостиничного кофе, с каким отвращением мазал клубничный джем на подсохший круассан. Как жалел себя, бедного-несчастного, самого больного человека в мире, который вынужден вставать спозаранку и ехать черт знает куда, а там работать, а завтра, скорее всего, начинать все сначала, будь проклята эта каторга! И это вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, которая, чего уж там, действительно прекрасна и удивительна, повезло дураку.