Земля Сахария - Мигель Коссио Вудворд

они остались в памяти юноши печальными свидетельствами могущества неукротимой стихии. Зато Дарио видел и другое: человек без устали, раз за разом, бросался в воду, спас десятерых и наконец погиб в волнах; запомнил он и Начо, крестьянина, тот все пытался поговорить с Юрием, молодым советским шофером; Начо рассказывал, как, уцепившись за что-нибудь на берегу, протягивал руку людям, которых проносило мимо потоком, и помогал им выбраться на плот — сорванную крышу какого-то дома. Много, очень много людей, никому неведомых, свершали чудеса героизма, спасали и выручали друг друга. Эти люди поняли сами и доказали на деле: миру нужны не добродетельные спасители, не сентиментальные великомученики, не велеречивые защитники; просто все дело в том, что человек человеку не враг, а товарищ, что личность живет в коллективе и для коллектива. Когда это поймут все, мы победим и огонь и воду, проникнем в глубины материи и познаем тайны природы.

Дарио учился думать более глубоко. Борьба со слепой стихией помогла ему найти ответ на вопрос, возникавший у него и раньше при чтении книг, да и в жизни на каждом шагу: чем жить, когда революция победит, будет построен коммунизм или какая-то другая, еще более совершенная, система, когда классовая борьба, социальные конфликты, человеческий эгоизм — все это отойдет в прошлое? Прокатившийся над его родиной смерч словно вырвал с корнем из души Дарио недоверие к жизни. Оно рождалось прежде от постоянных столкновений с насилием и смертью, от размышлений о тщете всего земного, от жгучей потребности найти что-то большее, чем решения, предлагавшиеся в учебниках, или, может быть, — от вечного поединка с неведомым. Отныне, подведя последний итог случившемуся, Дарио мог сказать: революция сильнее стихии. Он проверил это на своем личном опыте, он знал теперь, что любовь к жизни, к революции — не только решимость устроить общество определенным образом, не только теоретические взгляды, вынесенные из книг, из трех томов «Капитала», не только восторженное приятие новых граней революционной мысли, открытых, как считал Дарио, кубинцами, а все это вместе взятое, ставшее в своем единстве твоим существом, твоим поведением, твоим отношением к людям и вещам. Жизнь, понял Дарио, есть творящее начало мира и потому она бесконечно сильнее смерти.

Как сенатор Республики, как министр сельского хозяйства и председатель либеральной партии, а еще в большей степени как кубинец, вышедший из самой гущи народа, я очень хорошо знаю и всесторонне изучил страшную трагедию нашего крестьянства. В течение многих лет я без устали боролся против несправедливости общества, в котором тот, кто возделывает землю, поливает ее своим потом, живет как отверженный. В настоящее время я, как член правительства и министр сельского хозяйства, с удовлетворением пишу эти строки, и да послужат они не столько предисловием, сколько горячим одобрением указа президента Карлоса Прио Сокарраса, ибо этот указ открывает широкую дорогу аграрной реформе — самому благородному и многообещающему из наших начинаний.

Пусть ворчат слабые духом, пусть записные критики негодуют и поднимают крик. Наше правительство высоко держит великое знамя аграрной реформы, оно понесет его от хижины к хижине и от победы к победе. Тысячи кубинских крестьян будут радостно приветствовать это знамя, как приветствуем его мы все, ибо оно символ свободы и справедливости. Наконец-то кубинский крестьянин получит землю в свою собственность, наконец-то свершатся самые сокровенные его чаяния и надежды.

Д-р Эдуардо Суарес Ривас, министр сельского хозяйства. Гавана, 1 сентября 1951 года.

Дарио потерял всякую надежду на выигрыш. Больше ничего не выжмешь, как ни вертись. Сейчас кон закроют и — конец. Вдруг настойчивый гудок, глухой, продолжительный, послышался со стороны насыпи. Что-то случилось. Костяшки брошены, все повскакали с мест. Люди выбегают из барака. Цветной выскочил из уборной, на бегу подвязывая веревкой штаны. Астматик тоже бежит, обмотал шею полотенцем, можно подумать, что на нем боа из чистого горностая. Машина, визжа тормозами, останавливается возле них. Тропелахе заглушил мотор, выскочил из кабины, взволнованный, бледный. Арсенио, открыв дверцу, высовывается из машины, свистит в свой свисток. Тропелахе обливается потом. Снимает большие черепаховые очки, вытирает лицо грязным платком. Говорит запинаясь:

— Вот что, сеньоры, уж когда везет… скажи лучше ты, Арсенио, ты же ее погрузил-то…

— Внимание! Внимание! Тут дело такое, всех касается, так что слушайте во все уши…

Арсенио делает паузу. Тропелахе, пользуясь моментом, громко сморкается и старательно складывает платок вчетверо — еще пригодится, осталось сухое местечко.

— Ну так вот в чем дело: мы с Тропелахе поехали в Пину, может, думаем, договоримся как-нибудь с тамошними и выделят нам немного рису для ребят…

— Ты про поезд расскажи, Арсенио, — прерывает Тропелахе.

— Я и рассказываю, ты не суйся. Я уже вам говорил, что Тропелахе утром просил насчет риса этого, из профсоюза, а он отвечает: нету, норма, дескать, и все такое прочее. Ну, эти товарищи, они всегда так, а потом явится да начнет звонить про соревнование да про…

— Ты про поезд расскажи, Арсенио…

— Не перебивай, говорю, а то они сейчас скажут — вот, мол, катается на грузовике, а тростник не рубит…

— Правильно! Поруби-ка поди, имей совесть! — кричат несколько голосов, то ли в шутку, то ли всерьез.

Мачетерос кажется, что стоять целый день у котлов — работа нетрудная. Сиди себе в тенечке да чисти овощи. Кроме того, Арсенио то и дело ездит в деревню на «форде» модели пятидесятого года — на этом «форде» возят тростник, ездят за продуктами, доставляют добровольцев на поле и привозят обратно. А иногда Арсенио с важным видом отправляется на нем «договариваться». Он всячески старается показать, что эти таинственные переговоры — дело нешуточное. «Все вы должны быть очень — вы слышите? Очень даже! — благодарны Арсенио», — частенько твердит повар. Несмотря на все это, рубщики считают, что работу Арсенио даже и сравнить нельзя с рубкой — постой-ка восемь-девять часов под солнцем; поломай спину да попотей; нарубишь три или четыре тонги, кажется — всех обогнал, а потом смотришь — комбайн, как голодный краб, в одну минуту все сгреб. Взвесят, и получается, в среднем на всех нарублено не больше ста арроб. «А ведь мы работаем и за Тропелахе, и за Арсенио, и за Чину — они остаются готовить еду».

— Молчать! Кто хочет, чтоб я с ним вместе пошел рубить тростник, пусть скажет…

— Ну вас, надоели! Ведь серьезное дело, сеньоры. Скажи про поезд, Арсе…

— Ладно. Слушайте: едем мы, значит, заворачиваем в узкий проулок, подъезжаем к линии — поезд. Ну, остановились, как положено. Слышу — трещит