Неизбирательное сродство - Игорь Вишневецкий

Не все, кто здесь погребён, одобрили бы такую геометрию. Но ведь и Наполеон, властной рукой революционера и победителя установивший здесь единственное городское кладбище, — он ведь тоже был безбожником.

Вот и надгробие бывшего заключенного спецпсихбольницы им. Св. Елизаветы, чью тень даже за дверью аида ревниво сторожили погребённые по правую и по левую руку жена и любовница, представляло собой мраморный прямоугольник с гордо-лаконичной надписью на слегка латинизированном английском «EZRA POVND», — прямоугольник, окаймляемый, как посмертным венком, широкими листьями вьющегося по красноватой земле плюща.

Тимофей когда-то читал Паунда и хорошо запомнил начало «Пизанских песнопений», сочинённых в ожидании расстрельного приговора в металлической клетке под выжигающим разум италийским солнцем, — слова, произносимые стихотворцем не столько в память о Муссолини, сколько в качестве автоэпитафии:

Элиот-опоссум, давний его приятель, был уверен, что наш мир окончится всего лишь «всхлипом». Но карающее и милосердное — обращённое к концу времён — христианство его было чуждо тому, чьи кости впеклись в иссушенный средиземноморским солнцем грунт.

Чуть поодаль — белые и простые надгробия автора «Весны священной» и его вдовы. Рядом — светлая часовенка на могиле выведшего его в люди импресарио. Могила беспутной жены славного Багратиона. Захоронения русских аристократов и венецианских греков.

А где же сравнивший купола Сан-Марко с будущей яичницей? Тот лежал на протестантском — в сущности, на ничейном — участке, возле Паунда, которого по справедливости недолюбливал.

Марина всё время была рядом, пусть в чёрных очках и платке, но одетая в лёгкое и очень короткое, обнажавшее загорелые руки и ноги, платье. Мысль о ней была неотрывно связана с желанием, но располагавшимся как бы за границей ума, тела и уж тем более места, куда она привела его.

На обратном пути он обнял Марину сзади, словно повторив её жест перед зеркалом в ванной, только зеркалом теперь было всё блескучее, жаркое море — просунув под платьем правую руку, касаясь левой груди, где сердце, и услышал в ответ: «Ты приходишь ко мне ужинать?»

«Да, конечно».

Лишь теперь он заметил, до какой степени гостиничный номер был переполнен всяческим антиквариатом. Кровать, стол, массивные чернильница и пепельница (Тимофей не курил, а любимую перьевую ручку давно заправлял картриджами), лампы в стеклянных абажурах чуть не столетней давности, резные дубовые стулья — всё создавало атмосферу ложной основательности, вероятно, щекотавшую самолюбие какого-нибудь туриста из медвежьего угла, но Тимофей ехал сюда не за декором девятнадцатого столетия.

Насколько чиста от ненужного прошлого в сравнении с этим была квартира Марины! Всего-то памятного, что стопка из нот переусложнённых и неблагозвучных современников да второй том «Хорошо темперированного клавира», да ещё раскрытый на середине, изучаемый к его приезду «Венецианский концерт». Ну, и поставленные на столике у рояля фотографии с концертов — вот она одна, вот в ансамбле с другими исполнителями. У русских её партнёров были какие-то древесные фамилии: флейтист Дубовской, виолончелист Кленовский, альтист Буковский. Внимание задержал Кленовский: рослый, статный, со светлыми кудрями до плеч. «Ты часто играешь с Кленовским?» — «Да всякий раз в Москве, а ещё в этом году во Флоренции и в Милане». — «Ну, и как?» — «Музыкант хороший. Прекрасный партнёр. Ты ревнуешь?» — «Да». — «Но у нас ничего не было. Быть не могло. Ему нравятся длинноногие девятнадцатилетние — как вы говорите по-русски, сыкухи? Да, сыкухи». — «Жалеешь?» — «Прекрати». — «Ревновать можно к тому, чего не было. То, что было, — прошло». — «Ужинать будем?»

На ужин были опять не плоды моря, которыми просто кишела Адриатика, а приготовленная Мариной нежная телятина — снова с дыней — и выдержанное в холодильнике прозекко. Игристое вино ударило в голову.

Будто прорвало шлюзовые заслонки. «И откуда, — спрашивал он сам себя, — в этой крепкой, невысокой, ладной женщине столько энергии, столько свободы? И кто оказывается чьим эхом? Если она, то я себя мало знаю; если же — я, то какие стихии вокруг!»

Иссушающее — прерыв и удар — обдавая солёным накатом — снова прерыв — поставив на мягкую землю — точнее сбив с ног, с утопаньем во взвеси волны и возвращеньем к тому, что и, отделяясь, неотделяемо.

«Если мы, наводясь, как зеркала, друг на друга, расщепляем такие энергии…»

На второе утро Марина сказала немного торжественно: «Теперь путь лежит к армянам, прямиком на Сан-Лаццаро». — «Там-то что?» — «Вот видишь, ты не бывал. Бывший лепрозорий». — «Неужели пора?» — «Говорю тебе: бывший. Давно уже монастырь. Армянский. Поехали — не пожалеешь».

Добрались только к трём, хотя поездка водой занимала не более четверти часа.

Жаркий ветер и обжигал, и, проходя сквозь спутавшиеся волосы, казался желанным.

На острове действительно был монастырь со встроенной в общий ансамбль церковью девятого века, а в ней отличной работы растительные мозаики — кажется, более раннего времени; Тимофей вспомнил виденные им когда-то роскошные мозаики Северной Африки.

В монастыре жили всего восемь монахов, один из которых, переходя с итальянского то на немецкий, то на английский, а то на армянский, показал им церковь, потом трапезную, потом библиотеку (полную удивительных книг), потом картины адмирала Ивана Айвазовского — уменьшенного формата и лучше прежде виденных Тимофеем, в основном виды Мраморного моря (на Сан-Лаццаро был монахом брат Айвазовского; автора картин монах-экскурсовод именовал «наш знаменитый художник Ованес Айвазян»), потом портрет Байрона, выучившего классический армянский «за шесть месяцев», потом мумию, привезённую армянским священником из Египта в 1820-е годы, и, наконец, армянскую старопечатную книгу, изданную в Венеции, повторяя при этом со своеобразным юмором: «Настоящие армяне-арии, чьи предки пришли с севера Европы за десять веков до Рождества Христова, были высокими, светловолосыми и голубоглазыми. Ну, совсем как ваш покорный слуга». Сам монах был низкоросл, лыс, с иссиня-чёрными остатками когда-то пышных кудрей над ушами и на затылке, с бесцветными от прожитых лет глазами.

Тимофей почему-то вспомнил Байроновы «Стансы к Августе», которые заставляли учить ещё в школе: «In the Desert a fountain is springing, in the wide waste there still is a tree, and a bird in the solitude singing, which speaks to my spirit of Thee», что в собственном его школьном переложении, по-юношески пижонском и чуть корявом, звучало: «И в пустыне бьёт ключ, ну, а древо восстаёт среди пустоши, и в одиночестве посвист — напевы птицы — повесть о нашей любви». Сейчас-то он понимал, насколько маниакальным был этот текст, и сказал, обращаясь к Марине: «Байрона изгнали за связь с сестрой. Иногда я думаю, что ты мне сестра».