Просто Давид - Элинор Портер

Мистер Джек покачал головой.

— Ну так он сказал, что надеется, мол, ничего с мальцом не случится, потому что очень уж он, Билл-то, любит, когда тот улыбается. А Давид, мол, всегда улыбался ему при встрече. Так и что вы об этом думаете?

— Ну, я думаю, Перри, — серьезно сказал мистер Джек, — что, говоря это, Билл Дауд вовсе не паясничал, как это с ним случается.

— Хм-м, может и так, — задумчиво пробормотал Перри. — Только, как по мне, все ж странно это было.

Он помолчал, а потом вдруг хлопнул ладонью по колену.

— А скажите-ка, я вам рассказывал о старике Стритере и о грушевом дереве?

И вновь мистер Джек покачал головой.

— Значится, расскажу, — радостно объявил Ларсон. — И, слышьте, как я погляжу, и вы не сможете это объяснить, а я и подавно! Ну, вы знаете Стритера, да кто не знает, так что я тут поклепу не навожу. Он сдвинутый, а сдвиг евойный — на деньгах. Вам уж ведомо, что он пальца не поднимет, ежели к нему доллар не прилип, и что он ничегошеньки ни для кого не сделает, если в том денежному интересу нету. Как по мне, так коль он на небо попадет, то перья из своих крыльев повыдергает и продаст по сходной цене.

— Ох, Перри! — усовестил его мистер Джек сдавленным голосом.

Перри Ларсон только усмехнулся и невозмутимо продолжал.

— Раз мы оба знаем, какой он есть, слушайте-ка, что он сделал. Иду я, значится, а он за своим забором, здоровым таким, — подозвал меня и говорит: «Как там мальчик?». Я чуть на месте не упал. Стритер, да спрашивает о больном мальчишке! И, кажись, ему правда было до того дело. Чтоб у него так лицо вытянулось — я не видал с тех пор, как ему по одной закладной уплатили, когда он уже причмокивал, потому как дюже лакомый кусок ему в руки шел, цельная большая ферма! Ну я прямо извелся, так уж хотелось разузнать, отчего Стритеру до мальчонки дело есть. Вот я и разведал кой-чего окольными путями, ведь у самого-то у него не допросишься. Так знаете, чего оказалось? Наш плутишка-то самого скрягу окрутил — Стритера! Да, и соседи сказали, малец частенько к нему приходил, а Стритер в нем души не чаял! Даже, вроде как, дал ему цент, хотя уж на это я не куплюсь. Так они сказали, соседи-то, что все с груши началось — с большого такого дерева слева от евойного дома. Может, помните. Ну, оно вроде как старое и плодов больше не дает, но цветет каждый год — с ума сойти, как цветет! Только попозже, чем остальные груши-то, и подольше, будто знает, что других дел у него больше нету. Ну так старик Стритер и велел его срубить. То ли солнце оно ему загораживало, то ли дождевую воду отнимало у дерева на другой-то стороне, а та, другая груша, еще плодоносит, то есть, значится, чего-то стоит! И вот зовет он работника с топором и уже готов рубить, а тут Давид. Малец в первый раз там появился. Пошел гулять, да и наткнулся на эту грушу, всю в цветах. И вы уж знаете, что от него можно ждать. Груша, да вся в цветах — картина та еще. Ну вот он и давай плясать да хлопать в ладоши, как умалишенный, — скрипочки-то с собой у него не было. И тут видит работника-то с топором и старого Стритера, а Стритер, значится, видит Давида. А потом, говорят, такое было — Билл Уорнер-то за забором стоял и слышал. Говорит, Давид, как понял, что будет, совсем сбрендил и давай бушевать, да так, что старый Стритер стоял да таращился. Только и смог проворчать: «Слушай, мальчик, от этого дерева больше толку нету». Билл говорит, малец тут прямо взвился. «Толку нету! Толку нету! — кричит, — от такой-то красоты толку нету! Да никакого толку не надо, раз оно так прекрасно! На него надо смотреть, его надо любить и быть счастливым!». Вообразите-ка, сказать такое старику Стритеру! Поглядел бы я на его лицо. Так Билл говорит, мальчонка-то гораздо больше насказывал всякого. Мол, деревья — подарок Бога, а от того, чем Он дает нам любоваться, толку не меньше, чем от того, что Он дает нам в пищу, и, мол, звезды, закаты, снежинки да облачные кораблики и не знаю, чего там еще, в Оркестре Жизни важны не меньше репы да тыквы. А потом, Билли говорит, как бросится к ногам Стритера и как давай умолять, чтоб тот подождал, пока он вернется со скрипочкой и расскажет, какое распрекрасное это дерево. Ну, хотите верьте, хотите нет, а старика Стритера прямо оторопь взяла. Так он и отослал человека с топором, а дерево-то до сих пор стоит, вона как! — закончил он.

Затем, внезапно помрачнев, Ларсон добавил осипшим голосом:

— Уж я только надеюсь, что я и о мальчике то же самое скажу — через месячишко.

— Будем надеяться, — с жаром вздохнул его собеседник.

Так дни проходили один за другим, и весь городок ждал, а в большой, полной воздуха «парадной спальне» в доме Холли один мальчик боролся за свою жизнь. Потом наступили самые черные сутки, когда весь городок мог только смотреть и ждать — и уже утратил надежду; когда доктора только качали головами и отводили глаза от взгляда миссис Холли; когда пульс на тонком запястье, лежавшем на покрывале, играл в прятки с прохладными, настойчивыми пальцами, так упорно искавшими его; когда Перри Ларсон невесть сколько бессонных часов сидел на кухне у плиты и со страхом прислушивался к шагам в коридоре; когда мистер Джек на крыльце и мисс Холбрук у башенного окна вместе с Давидом спустились в темную долину и так близко подошли к бурной реке, что жизнь, с такими мелочами как гордость и предубеждения, навсегда для них переменилась.

А потом, после самых темных суток, пришел рассвет, как это всегда бывает после чернейших дней и ночей. Пульс на тонком запястье, лежавшем поверх покрывала, наконец, появился и стал устойчивым. На лбу под пальцами сиделки выступила испарина. И тогда доктора закивали головами и стали смотреть всем прямо в глаза. «Он будет жить, — сказали они, — кризис прошел». Перри у кухонной плиты услышал в коридоре шаги и вскочил, но при первом же взгляде на мокрое от слез, но сияющее лицо миссис Холли его ноги подкосились и он упал на стул.

— Ух! — выдохнул