Московское наречие - Александр Дорофеев

Да и Туз не сразу понял. Это был целый отряд бойскаутов, спустивших до колен штаны. Их разновеликие голые задницы, обращенные к каналу, сияли в сумерках буквами, из коих складывалось пожелание: – «Идите все в жопу!»

Но Туз перевел деликатно: «Спокойной всем ночи!»

«Кажется, там букв поменьше, – отметил Ра. – Впрочем, спасибо. Давно пора прибиться к берегу»… На этом они и расстались, не проронив ни слова о Мими, хотя Туза волновала ее судьба. Ночью в отеле вспоминал короткие с ней встречи, и все быстрее летела Земля во вселенной.

Утро было тихим, как умиротворенный отдых жнецов, наметавших за ночь премного, хоть это и не слишком благозвучно, но все же скирд. Не скирдов же. По узеньким дорожкам неспешно шуршали велосипедисты. Туз взял такси до аэропорта. Водитель притормозил у траурной витрины, еще горевшей закатными огнями, и вышел на минутку, вроде бы привет передать. А Туз увидел в стеклянном шаре Лару Граф, манившую пальцем в свои арийские глубины.

«Войти-то войду, – остановил себя. – Да как будет с выходом?» Водитель что-то замешкался с приветом, и в машину заглянули не то арабы, не то туркмены. Извинившись перед Тузом, быстро собрали и вынесли все водительское, включая руль. «Жалко, кондоны забрали», – сказал тот по возвращении, достав из багажника запасную баранку.

Туз давно подозревал, что безумен, – окружающие знают об этом, однако настолько добросердечны, что виду не подают. А сейчас вдруг успокоился. Если и безумен, то не слишком. В отсутствие единого божества ничего не пекло и не кололо душу, а ощущалась полная личная безгрешность. Какой полезный, психотерапевтический город Амстердам!

В аэропорту, где собирается весь мир, поднялась перед внутренним взором недостроенная Вавилонская башня. Казалось, из каждого ее окошка выглядывает знакомая личность. Туз был уверен, что кого-нибудь повстречает. И впрямь – из туалета вышли Совхоз и Завкли, в черных костюмах, шляпах, с металлическими, вроде шашлычниц, портфелями. Обняли, сердечно нахлопав по спине и по лбу. И рассказали наспех, что Башкарма возродил-таки с некоторыми издержками царство Чингисхана. Теперь он президент нового кушанского ханства. Восседает на золотом престоле, занятом у Будды. «А мы ссыльная оппозиция! – до слез восхитился Завкли. – Ах, часто вспоминаем наш цветущий садик – Бог бустон!»

Хоть и не ссыльным был Туз, а тоже не мог забыть райский сад в участке подножий, так походивший на уютное гнездо, – не какой-нибудь скворечник, но свитое с любовью, где могла отдохнуть душа. Да вот разворошило ураганом. Первыми его покинули Вера и Люба, полетев на юг в сопредельные страны за челночными товарами.

Но далеко не все оказались перелетными птицами. Филлипов в самые тяжелые годы уподобился святому Симеону. Дал обет столпничества, подвизаясь на обычном телеграфном. Избрал надежный с бетонным пасынком, близ Ярославского тракта под Мытищами и сидел на нем с утра до вечера в кирзовых сапогах и ермолке, озирая немытую Россию. Еще с весны занимал место, распугивая остальных журавлей. А если кто подходил прилепить объявление или узнать, не демонстрация ли это какого-нибудь протеста, делал вид, что чинит проводку.

Липатова его не оставляла, подавая на удилище пирожки с визигой. Через пару лет под пасху обет увял, и они занялись расписыванием яиц, которыми завалили всю ойкумену. Где только Туз не встречал эти деревянные яйца величиной с журавлиные, с броским вензелем – «Фил-Лип». Изящные, подходившие для любой обстановки, но не для ликера под названием «судья».

Профессор Лелеков, объединившись с Надеждой, чинил домашнюю мебель, начиная от пролетарских раскладушек с табуретками, кончая имперскими оттоманками и креслами. Настолько преуспели, что открыли в гнезде кашерный ресторан «Гоголь-Моголь», где подавалась всевозможная пища, годная для ортодоксов разных мастей.

«Кабы такие обеды бытовали за Евфратом, не скиталось бы племя Авраамово по свету, – мечтал дядя Леня. – Скажу больше, если б Адам с Евой так питались, не взглянули бы на чертов фрукт – по сей день жили бы в раю»…

И верно, знал бы Туз об этих успехах, так вернулся, возможно, с полпути. Но Будда завел его в эдакие дали, которые и в самых жутких пророческих снах не видели праотцы библейские.

Грибников набралось много – полный 707-й «Боинг». Рядом сидела дама, сразу привлекшая внимание размером ноги, а потом и общим, отчасти скрытым черным платьем. Кажется, в каких-то сусеках судьбы еще остались про запас новые знакомства. «Тоже по грибы?» – спросил Туз. «У меня их куры не клюют», – отвечала она с вызовом.

Ее звали Урсула Мюллернеллер, шведская подданная, но проживавшая в своем доме на берегу Тихого океана, неподалеку от Акапулько. Имя и фамилия, в которых сквозил балтийско-скандинавский хлад, неважно сочетались с теплым и беззаботным названием мексиканского городка. Все же над облаками Тузу удалось пронять ее девятым валом. «Асемос амор, – шептал он на ухо. – Сотворим любовь в авионе»…

Едва барахтаясь в волнах, Урсула откликалась прерывисто, словно захлебывалась: «Не против. Но прямо с похорон. Боюсь Бермудского треугольника. После»…

Однако до Майами все туалеты были заняты. А потом Туз отвлекся, разглядывая Мексиканский залив. Опасное изобретение – самолет. Всего за десяток часов в небесах человек не способен уяснить, как далеко его забросило, – в совершенно новый свет.

Урсула то вспыхивала, то угасала, как маяк на прибрежной скале, и что-то сочиняла, занося в блокнот левой рукой, направляя карандаш к себе, сверху вниз, как инопланетянка. Никогда прежде Туз не замечал, чтобы люди писали таким манером, и уяснил, наконец, сколь глубока пропасть меж цивилизациями. К обеду Урсула умылась и переоделась, представ в латинском образе – лавровое платье, маслиновые глаза и грудь, подобная юбилейным рогам изобилия. Она нервно вскрыла все упаковки, но к еде не притронулась.

«Богиня, дьоса! – приговаривал Туз, откупоривая вторую авиабутылочку джина. – Мы в перелетном раю». И нежно дул ей в ухо.

«Все! – встрепенулась она. – Эпитафия и траур окончены! Я только что с кладбища. Ты был на острове посреди Сены? Ну, как можно посетить Париж и не побывать в этом дивном месте? О, до чего там уютно! А какие надписи на плитах! Крумиру, например: “Он умер от огорчения через десять дней после своего хозяина”»…

«Как? – не понял Туз. – Кладбище рабов? И кто же такой Крумир?»

«Ах, ты не знаешь! – рассмеялась Урсула. – Это кот! Там покоятся в мире множество собак и кошек. Есть лев, пантера, слон, дюжина попугаев, три кобры, четыре голубя и гусь. А я хоронила мою руконожку по имени Ай-ай! – смахнула слезу. – У меня много любимцев. Для них купила лучший участок под тремя каштанами. Хотелось бы лежать рядом, – значительно взглянула на Туза. – Ты похож на рыжего зверька – назойливый, но привлекательный! Хочешь в мой зверинец?»

«Ну, вот повезло, – подумал он. – Безумная миллионерша!» И не стал носом крутить, гордо отказываться. Почему бы не побывать в инопланетном зверинце? Подмывало, конечно, спросить, в качестве кого, но воздержался, надеясь, как всегда, на лучшее.