Комната страха - Вадим Левенталь

Он успел полюбить Феодору или по крайней мере привязаться к ней, но взять ее с собой не мог. Он отправил ее обратно в Самандар, к хагану, сел в лодку и поплыл на запад – почти в том же положении, в котором пару месяцев назад здесь оказался: без армии, без жены, с одним только пророчеством в качестве залога будущего, снова преданный всеми, кроме нескольких старых слуг. Отряд причалил у Балаклавы. Им удалось отправить в Херсон до неузнаваемости переодетого слугу – на следующий день все те немногие из челяди, кто оставался в доме, под разными предлогами вышли из города и погрузились в лодку.

С ним было человек десять, может быть, пятнадцать, не больше – с этими силаи он шел возвращать себе империю. И когда на полпути к берегу Болгарии их застигла сильная буря – все, и старики, и воины, и мальчишки, встали на колени молиться Богу – молились о спасении душ, такие накатывали волны, – лодку швыряло и крутило, не перевернуло лишь чудом, нужно было изо всех сил держаться за снасти, чтобы не выпасть за борт, и старик-слуга сказал ему: пообещай Господу, что не будешь мстить врагам, если вернешься на царствие, и тогда Он спасет нас, – Юстиниан взъярился и заорал: черта-с-два, сдохнуть мне в этих волнах, если я оставлю в живых хоть одного! И скоро буря успокоилась.

Последняя сцена выглядит как черт-те что, эпизод из «Игры престолов», и тем не менее, если верить Нине, всё именно так и было, хотя в целом я, конечно, раскрашивал то, что она мне рассказывала, по контуру, как картинку из детского журнала. Ее-то диссертация – о вещах серьезных, что-то про дипломатию средневекового Причерноморья, и я не решился бы ей признаться, что фигура безносого императора мне интереснее, чем тексты договоров, союзы и торговля; самый мелкий, но подлинный осколок прошлого для нее, разумеется, ценнее любых спекуляций.

Ее привязанность к своему кругу и принятому в этом кругу образу жизни, как я теперь это понимал, по сути, не что иное как другой ракурс той же черты – предпочитать подлинность, любую, даже глупую и неприглядную, подделке, фикции. (Ну, если оставить за скобками ее отца, английскую школу, финансовую беззаботность и всё остальное.) Страшно подумать, как бы она скривилась, если бы увидела Аню. Надеюсь, что и из ревности, но я про другое – Аня показалась бы ей ненастоящей (что-нибудь вроде «она, наверное, и в ролевые игры играет?»). Я же, каюсь, склонен видеть подлинность и в фантазиях.

Не только потому, что, когда вечером на второй день, после утренней «лекции» (встречи?) в библиотеке, долгой прогулки и ужина, мы оказались у нее дома, и я снял с нее платье, под ним оказалось соскучившееся по сексу тело с большой родинкой под грудью, которой она очень стеснялась, и мне стоило труда заставить ее забыть о том, как она выглядит, как пахнет, как звучит, и доехать до конечной, но, в конечном счете, главное, потому, что фантазия подлинна постольку, поскольку она защищает подлинность от самой что ни на есть реальной реальности вроде родинки под грудью или отключенной горячей воды (она очень смешно повизгивала под холодной).

Нина, безусловно, глумливо посмотрела бы на меня, если бы я сказал, что думал в то время, как Аня прерывисто вздыхала, разлепляла губы, подавалась вперед, выгибала спину, держалась за меня ладонями и прижимала к себе мое лицо, – я, наверное, и не думал, скорее мне казалось важным запомнить, что я чувствую, и понять, почему. Между тем, то, что я чувствовал, было крайне любопытно. Я не хочу сказать, что секс с красивой девушкой, с которой ты вчера познакомился, не прекрасен сам по себе, кто бы спорил, но тут было что-то, что переводило его из категории наслаждения в категорию сладчайшего. Мое изгнание, в то время как я тянулся к центру ее тела снова и снова, вздрагивая и покрываясь по́том, придавало происходящему удивительную неповторимую ноту тоски, горечи, и мелодия животной, безусловной радости органов чувств, прорываясь через эту ноту, ранила ярче, ослепительнее, так что когда я на всех парах добрался до станции, я врезался в перрон, забыв про аварийное торможение (слава богу, потом выяснилось, что у Ани четвертый день). Не хочу объяснять, при чем тут Юстиниан.

Пятнадцать тысяч войска дал болгарский хан Тервелий, и с ними Безносый пришел к родному городу. Три дня уговаривал его сдаться, пото́м ночью с небольшим отрядом пробрался по водопроводу внутрь и открыл ворота. Как и обещал Богу, не пощадил никого. Кровь текла по мостовым и высыхала на солнце. Леонтия и Апсимара-Тиверия скованными привели на ипподром, и император изволил смотреть конское ристалище, поставив ноги на шеи одному и другому, после чего обоих самозванцев обезглавили на Собачьем рынке. Тех, кто служил им, повесили, отравили или утопили. Патриарху выкололи глаза и в таком виде отправили в Рим.

Он освободил Кира и отдал ему патриаршью шапку. Отправил флот за женой Феодорой – флот настигла буря, но Ивузир всё равно впечатлился и от греха подальше отослал зятю сестру с маленьким наследником. Сто тысяч войска было снаряжено в Херсон – целый остров из хеландиев, дромонов и скафосов двинулся по понтийским водам, и холмы Севастополя впервые насквозь пропитались кровью. У него постоянно текли сопли, и так же часто, как вытирал их, он отправлял людей на казнь, счет шел на тысячи. Узнав, что в Херсоне пощадили детей, разозлился и потребовал, чтобы их отправили к нему в столицу, – корабли с детьми потонули, узнав об этом, Безносый хохотал.

Если есть что-то, свидетельствующее в пользу существования Сатаны с его чувством юмора, то это судьба Безносого. Он мечтал о мести и упился ею допьяна. Город своего изгнания он ненавидел, больше всего на свете он хотел стереть его насовсем, разрушить стены и распахать улицы. Но в этом городе короновали нового императора, а спафарий Илья, которого Юстиниан снаряжал на уничтожение Херсона, вернувшись в Константинополь, обезглавил низложенного императора, и страшную безносую голову с вывалившимся обрезанным языком, наколов на копье, отправил путешествовать на запад: мир должен был убедиться, что чудовище уничтожено. Шестилетнего сына растянули на доске и перерезали горло, – так прервалась династия.

Про Феодору хроника забывает напрочь, зато в финальном кадре трагедии появляется другая женщина – старуха, мать Юстиниана. Она прячется с внуком в храме у алтаря и тщетно умоляет пришедших от нового императора не убивать ребенка. Я пытался представить себе ее глаза после того, как всё произошло: в морщинистых кратерах на иссушенном лице – два слабых источника беспримесной боли. Я думаю, сказала мне Аня, она ходила смотреть на море, а потом умерла. Мы всю ночь болтали с ней под одеялом и задремали только на час, а потом мне уже нужно было бежать в гостиницу за вещами: в девять меня должен был забрать и отвезти в аэропорт тот же самый дядечка, который привез в Севастополь. На этот раз ему не пришлось выдумывать темы для разговора – я извинился, сел назад и тут же заснул. Аня отпустила меня, обдав жаром спящего тела, а ее запах долетел со мной до самого Петербурга.

Я вернулся из моего маленького изгнания в заваленный сугробами город-черту с некоторым чувством утраты; то, что я утратил, не было только девочкой-нервюрой или южным маяком империи, с Аней можно еще какое-то время переписываться, а в Крым можно прилетать хоть каждое лето, – я утратил свое изгнание, и хотя иначе и быть не могло, я успел полюбить эту песчинку в мягких тканях своего сердца, она оставила царапину, и царапина сладко ныла. Впрочем, боюсь, на этом чувстве я поймал себя и тогда, когда автобус мой пересекал Фонтанку, и слева мелькнули синие купола Измайловского – что и свой Петербург я потеряю также. Не могу сказать, что это было так уж неприятно. Похоже, это фундаментальное чувство следует считать кильватером, который оставляет на воде любая движущаяся в море лодка.