Построение квадрата на шестом уроке - Сергей Носов

Но и в реальности семена «одержимости» кое- где всходы давали. На некоторых из нас что-то такое действительно находило. Саша Алексинский был одержим химией, физикой – Боря Гедзберг. Он знал о виртуальных частицах то, что не знали другие (может быть, даже никто).

А тут еще Федор Иванович придумал такую штуку: вместо того чтобы преподавать самому, он раздал темы учащимся, и мы сами себе (класс десятый) поочередно читали курс в режиме самообслуживания. Мне почему-то запомнилось исключительно собственное выступление, все-таки оно стоило некоторого напряжения моего неокрепшего ума, всегда готового зайти за разум. А досталось мне теория относительности. Я готовился, книжки читал. Опыты Майкельсона, лоренцевы сокращения, принцип одновременности, парадокс близнецов, континуум Минковского, искривление пространства (это уже общая теория относительности) – на все это у меня ушло два урока, я бы еще и третий вещал, уклоняясь в сторону спекулятивных теорий и откровенной фантастики, но – регламент, регламент… Федор Иванович слушал, не вмешиваясь, вместе со всеми, потом поставил «пятерку», и больше к теории относительности мы не возвращались.

Что касается «одержимых» химиков нашего класса, то они изобрели ни много ни мало взрывчатку. Тайна производства ее не выходила за пределы узкого круга, но сам готовый продукт мы видели все, а многие из нас – непосредственно в действии. Помню, как в Павловске зимой (ездили туда сдавать нормативы по лыжам) наш лучший химик Алексинский демонстрировал взрывание старого пня – объект разнесло на кусочки.

Вещество это было засекречено в нашем классе под кодовым словом «глюкало». Почему «глюкало», трудно сказать. На вид оно было белым. Им наполнялись (не знаю, как) использованные стержни для шариковых ручек. Надо было поджечь конец стержня, положить «глюкало» на место и бежать прочь как можно быстрее.

Тогда ведь не думали еще о терроризме.

Случай с унитазом стал легендой нашей школы. Я помню подробности (например, стоимость унитаза), но сейчас не уверен, кто же был тем героем. По-моему, Б. Но может быть, А. Уточнять не буду, хотя это не сложно, а назову его просто Z.

Z в туалете для мальчиков зажег «глюкало» и бросил его в унитаз. «Глюкало» в унитазе стало шипеть и вертеться – Z его смыл. Раздался сильный хлопок, и унитаз раскололся на много частей. А дальше было совсем уж кино. Федор Иванович как нарочно зашел в туалет посмотреть, не курит ли кто. Зашел и видит расколотый унитаз, на который уставился обескураженный Z. Немая сцена.

Закончив школу, я часто пытался представить, о чем думали учителя, когда хмурили брови, глядя на наши те или иные достижения. Мне кажется, иногда – в тайне сердца – они гордились этими, так сказать, результатами.

Репрессий не последовало. Но от родителей Z потребовали возместить ущерб натуральным продуктом. Все знали, что отец Z ходил на стройку и купил у рабочих новый унитаз за 30 рублей (в магазинах унитазов не было – как никак дефицит).

Затрудняюсь сказать, как называлось мероприятие, что-то было вроде фестиваля, и посвящалось оно законам и явлениям физики. Каждый класс представлял на сцене определенный физический закон. Или явление. Нашему классу было задано броуновское движение, из чего я заключаю, что мы учились тогда в седьмом.

Ответственными за броуновское движение – не помню уже, по своему ли почину или по поручению коллектива – оказались я и Сережа Федоров. Мы сочинили сценку и песенку к ней, сами же сыграли главные роли и спели дуэтом. Песня была про молекулы, исполнялась на мотив «Шумел камыш». Это было мое первое и последнее публичное пение. С моим слухом и голосом на такое я мог только в седьмом классе решиться.

Сценка была тоже про молекулы. Вернее, про людей, вынужденно представляющих себя молекулами. Дело в том, что действие, по нашему замыслу, происходило в сумасшедшем доме.

Мы полагали, что это пародия, хотя сами не знали на что.

Как бы то ни было, мы сочиняли под влиянием соответствующих эпизодов из «Кавказской пленницы», это где Шурик оказывается в психбольнице, будучи вполне здоровым. Творчески проработали тему.

Хорошо помню три строчки из песни: «Шумят молекулы, волнуясь. / Их жизнь тревожна, нелегка. / Зачем, зачем нам электролиз?..» – а дальше в голове у меня крутится: «Нам жить осталось полчаса!» – но мне кажется, в седьмом классе у меня уже было представление о богатой рифме.

В общем, двое ученых, академики, встретились в психушке и обсуждают, над чем еще недавно работали в своих лабораториях – над проблемами броуновского движения. Популяризация соответствующего знания происходит посредством пения. Но тут приходит главврач (его, кажется, играл Володя Архипов) и отменяет законы физики.

Всё это мы исполнили при полном зале, в присутствии учителей и директора школы.

Высокой оценки наш номер не получил. Вернее, он не получил никакой оценки. Критики тоже не было. Победили законы Ньютона, или вроде того. А может, закон всемирного тяготения, уже не вспомню.

Показали, и хорошо.

Спустя годы, вспоминая это выступление, я задумался о такой странной материи, как политический контекст. Откуда нам было знать, когда мы так резвились на сцене, что Запад уже обвинял советскую психиатрию в использовании репрессивных методов? Речь шла об инакомыслящих, которым диагностировали «вялотекущую шизофрению», были среди них и ученые. Мы ничего такого не знали. Но, мне кажется, человек, более-менее осведомленный (да хотя бы тот, кто слушал иногда «голоса»), должен был удивиться, окажись нашим зрителем: на «Кавказскую пленницу» ли здесь аллюзии?

Сейчас бы я сказал, что наш невинный фарс отягощался паразитарными смыслами.

«Зачем, зачем нам электролиз…»

Но наши учителя, но взрослые, сидящие в зале, – неужели они ничего не заметили? А может, и не заметили. Может, и не было ничего.

Я окончил восьмой, и наша школа стала не то что б химической, но с определенным уклоном – над нами взял шефство Технологический институт. Кажется, это называлось «малый факультет» – дополнительные занятия проводились прямо в химических лабораториях института, а еще из Техноложки приходили к нам преподаватели математики для факультативных занятий (и все это было для нас бесплатно). Математика мне, в общем-то, нравилась, а химию я не любил, в Технологический поступать не собирался, даже когда в десятом классе нам стало известно, что выпускников нашей школы будут брать туда без вступительных экзаменов – только школьные сдай. Да так потом и получилось – зачислили всех, кто хотел.

И все же Техноложка была мне как дом родной: я знал ее вдоль и поперек – уж с класса четвертого точно.

Видите ли, мы жили на углу Московского и Фонтанки, и для того чтобы попасть в школу на Подольскую улицу, надо было дойти по Московскому проспекту до Загородного, повернуть, и уже по Загородному, едва ли не в обратную сторону, идти на Подольскую. Этим крюком я был обязан огромному корпусу Технологического института. Точку изгиба маршрута обозначал памятник Плеханову, он стоит напротив главного входа. Но на полпути к нему по Московскому есть еще один вход – не парадный; их, собственно, два непарадных: обычная проходная и рядом с ней подворотня, утром она была открыта всегда – для служебного транспорта. Я в нее поворачивал. Это когда не хотел обходить. И ни разу меня не остановил охранник, всегда маячивший в подворотне. Школьник с ранцем за спиной, идущий уверенным шагом, надо полагать, мало походил на диверсанта. У взрослых требовали пропуск, а меня просто не хотели замечать, словно я принадлежал какой-то другой реальности – на которую не распространялись должностные обязанности работников ВОХРа. Так я и пересекал территорию института, никем не замечаемый; взрослые сновали туда-сюда, а я целенаправленно шел между корпусами в сторону Загородного проспекта. Единственный, кто недоброжелательно глядел на меня (это уже в конце пути), – Менделеев, представленный бронзовой своей головой на высоком гранитном постаменте: он будто знал, что у меня на уме. Пройдя мимо памятника, я оказывался перед высокой оградой, отделяющей институт от Загородного проспекта. Тут я поворачивал налево, за угол здания, и углублялся от глаз подальше в узкий проход между стеной корпуса и оградой. Полагаю, кроме меня этот путь с его логическим завершением никто не преодолевал больше. Просто я был худенький. Высокие пики ограды образуют строгий ансамбль, но я знал две, между которыми мог пролезть, даже одетый по-зимнему. Оставалось только перебежать Загородный проспект и оказаться в начале Подольской – прямо перед входом в школу.