Брик-лейн - Моника Али

Эти выволочки, чудовищные на словах и поразительно несуразные на деле, стали привычными. Страдают от них по очереди все, но Шану больше остальных. Обычно Шахана доводит Шану до белого каления, и именно она страдает меньше остальных.

«Скажите этой мемсахиб, что у нее ни одной целой косточки не останется».

Шану никогда не угрожает старшей дочери напрямую. Обычно в посредниках оказывается Назнин, а если придумывает что-нибудь новенькое и особенно зловещее, то и Биби:

«Я окуну ее голову в кипящий жир и выброшу в окно. Скажи это нашей мемсахиб. Скажи это своей сестре».

На Биби можно положиться: она повторяет за отцом слово в слово, хотя Шахана в двух шагах от отца. В этом смысле Биби надежней, чем мать, которая вместо угроз бормотала утешения и пыталась вывести девочек за пределы опасной зоны.

Шахана не желает слушать классическую бенгальскую музыку. И пишет на родном языке чудовищно. Она хочет носить джинсы. Ненавидит камизы и перепортила весь свой гардероб, проливая на них краску. Если на выбор предлагается дал или консервированная фасоль в томате, не сомневается ни секунды. При упоминании о Бангладеш кривится. Она знать не знает и знать не хочет, что Тагор был не только поэтом и нобелевским лауреатом, но и — не больше и не меньше — отцом нации. Шахане все равно. Шахана не хочет на родину.

Шану называл ее «маленькой мемсахиб» и изнурял себя угрозами, пока не запускал в нее первым попавшимся предметом: газетой, линейкой, блокнотом, старой тапочкой, а однажды (катастрофа!) даже банановой кожурой. Он так и не обзавелся сподручным средством и никогда не пользовался рукой. Такие акции подрывали весь его отцовский авторитет. Он швырялся с воодушевлением, но бесталанно. Вся его решимость не идет дальше нийи — намерения, — и на этом этапе он изобретателен и искусен, вот только исполнение всегда хромает. Красочно описывая пытки, он продолжал кидаться, Шахана уворачивалась от снарядов, хоронясь за мебелью или за матерью. Биби мучительно съеживалась, Назнин выворачивало наизнанку, Шану прекращал орать, прекращал кидаться, и у него дергалось лицо и дрожали руки, а Шахана, заражаясь его злобой, с визгом заканчивала скандал всем давно известной фразой:

«Я не просила, чтобы меня рожали здесь».

— Твоя сестра продолжит, — сказал Шану, обращаясь к Биби.

Биби открыла было рот, чтобы продемонстрировать свою готовность.

Шахана разомкнула поджатые губы, закатила глаза и монотонно продекламировала:

Я пред тобой опять с мольбой простерт, о Мать.

От ног твоих священных прах дозволь мне взять!

К твоим стопам дары сложу в сыновнем рвенье,

Я твой, навеки твой!

Я шею не стяну заморскою петлей!

Шану закрыл глаза и выдавил слезы. Он нагнулся вперед, а его живот еще больше выкатился на ногу. Он выдал две-три нотки и запел. Дети посмотрели на Назнин и по тому, как она им подмигнула, поняли, что на сегодня все закончилось. Она распахнула объятия и проводила их из комнаты.

Поздно вечером, под звук молитвы, которую про себя (в батареях, проводах и трубах) бубнили стены, Назнин выщипывала волосы в носу у мужа. Тишина настораживает. Целый день, вплоть до вечера, окружающая жизнь светится в сознании тусклой лампочкой, которую забыли выключить. Эти мелкие заботы мучают ее своим однообразием, тупостью, утомительностью. В первые месяцы жизни в Лондоне у нее был период одиночества, потом обособления, потом она ощутила себя частью некоего сообщества. Женщина наверху: по ночам она постоянно ходит в туалет. Назнин только пару раз обменялась с ней шутками, но знает ее до мозга костей. Будильник молочника, который рассказывает об ужасном режиме хозяина. Женщина за стеной: когда к ней приходит в гости друг, у нее кровать стучит о стену. Незнакомые близкие люди.

Где-то наверху приглушенный мужской смех перешел в кашель, кашель — в звук шагов. Где-то за шкафом ухает и аплодирует телевизор. Назнин расслабилась. Выдернула из левой ноздри толстый волосок и посмотрела, как он опускается в растительность на груди Шану.

— Готово.

Она перешла к краю кровати и приступила к его мозолям.

— Понимаешь, — начал Шану, — она ведь ребенок.

Голос у него очень серьезный. Таким голосом врач готовится сообщить плохие новости.

Назнин срезает восковую кожу. Шахана только наполовину ребенок. Вернее, иногда совсем ребенок, а иногда кто-то еще. Другой человек. Поразительно, но это так.

— Она еще совсем ребенок, а гниль уже началась. Поэтому мы должны уезжать.

Назнин обрезала кожу вокруг мозоли. Когда-то этот процесс был ей отвратителен, а теперь она ничего не ощущает. Всего-то вопрос времени. Назнин посмотрела на фотографию Ракиба возле кровати на столике. Надо протереть стекло.

— Нужна последовательность, — говорил Шану, — девочек нужно подготовить. Пусть скажут спасибо, что я сижу дома.

Рот искривился — настроение у Шану скептическое. Он достал книгу и лег с ней на кровать.

Назнин собрала обрезки. Если они поедут в Дакку, она будет с Хасиной. И натянулась каждая нервная клеточка, словно достаточно простого физического желания, чтобы оказаться рядом с сестрой. Но дети будут несчастны. Биби, может быть, быстро оправится. Шахана же никогда не простит мать.

На фотографии Ракиб похож на Шану. Хотя, наверное, все дети с пухлыми щеками немного похожи на Шану.

Они поедут. Или останутся. Только Аллах оставит их здесь или отправит туда. Назнин знала свою роль, выучила ее очень давно и покатала кусочки мертвой кожи по ладони в ожидании, когда чувства улягутся.

После того как Хасина пропала и нашлась, потом снова пропала и снова нашлась, Назнин решила поговорить с мужем.

— Я насчет сестры. Хочу привезти ее сюда.

Шану всплеснул тощими руками:

— Давай. Давай их всех сюда. Устроим здесь небольшую деревню.

Его изящные плечи задергались — Шану изображал смех.

— Тащи коробку, посеем рис. Будет у нас рисовое поле на подоконнике. Чтобы все было, как дома.

Назнин ощутила письмо на груди под чоли.

— У нее проблемы. Она ведь у меня единственная сестра.

Шану хлопнул в ладоши и возопил к стенам:

— Проблемы! У нее проблемы! Скажите пожалуйста! Разве здесь проблемы возникают? Конечно нет! Мы должны сделать все, что в наших силах, и ликвидировать проблемы. Сию же секунду.

Он перешел на писк и не следил за громкостью.

Назнин ничего не могла ему объяснить. Хасина до сих пор работает на фабрике. Это все, что известно Шану. Она выжидала почтальона, прятала письма, сочиняла про «все в порядке» и про «небольшие проблемы». Она могла только избавить сестру от большего позора, что, собственно, и сделала. Назнин повернулась и пошла к двери.

— Жена, — окликнул он ее, — ты ничего не забыла?