О дивный тленный мир - Хейли Кэмпбелл

«Давайте посмотрим правде в глаза, — заключает Гор, провожая меня к парадной двери. — Все мы создаем своего рода искусственный мир. Вы рисуете словами образы. Мы занимаемся драматургией похорон».

Месяц спустя я жду у черного хода другого похоронного бюро в южном Лондоне. Рольставни гаража открыты, внутри мерцают катафалки и лимузины. Мужчина в черном костюме сидит на складном стульчике и листает что-то в телефоне, у его ног играет радио. Молодая женщина с опрятно собранными волосами, в деловой юбке и толстых бежевых колготках, несмотря на потепление, курит, опершись на перила, и глядит в пространство. Между контейнерами для мусора появляется Кевин Синклер. Он не объявляет о моем приходе на стойке регистрации, а проводит прямиком через заднюю дверь. Ему чуть за пятьдесят, на нем заправленная в синие джинсы рубашка в сине-красную клетку и очки. Волосы уложены гелем. Он почти 30 лет работает профессиональным бальзамировщиком и половину карьеры преподает в собственной школе бальзамирования, хотя с виду больше похож на человека, с которым можно разделить пачку Scampi Fries в местном пабе, а не на того, кто покажет тебе, как обрабатывают труп.

Он на мгновение оставляет меня у деревянной арки, ведущей в «Часовню покоя». Рядом на двери туалета для персонала подмигивает мультяшный медведь и написано: «ЦЕЛЬСЯ КАК СЛЕДУЕТ!» За мной катят большой сосновый гроб. Он исчезает за створками дверей — там его задвинут обратно в холодильную камеру, и он будет лежать там до тех пор, пока его не заберет катафалк. В проезде к гаражу спорят двое сотрудников. Речь о какой-то семье, которая никак не платит за похороны. Вроде бы они увязли в бюрократическом аду и не могут утвердить завещание.

«Ему просто надо доказать, что семья платежеспособна».

«Черт бы их побрал!»

Это деловая часть. Беспокойные голоса слышны только у черного хода во время перерыва. В самом офисе, там, куда приходят близкие, в ковре тонут даже звуки собственных шагов.

Кевин рукой приглашает меня в подготовительную комнату и знакомит с Софи, своей воспитанницей. Она будет работать, а мы — смотреть. Сейчас у него учатся в основном женщины. Софи немного нервничает, что я буду присутствовать во время процедуры. Она стеснительно улыбается и машет, между рукавом ее пурпурного халата и краем нитриловых перчаток мелькают цветные татуировки. Потом она поворачивается обратно к трупу, который лежит между нами. Мужчина умер три недели назад от рака. Он вытянутый и бледный, хотя в последние несколько дней начал появляться зеленоватый оттенок. От лобка по животу веером расходятся аккуратные темные лобковые волосы.

Все утро Софи занималась тем же, чем мы в морге у Поппи: снимала с трупа трубки и браслеты с больничными номерами, мыла и сушила феном волосы, которые теперь кажутся мягкими и пушистыми. Но одевать труп еще рано. Она уже положила ему под веки специальные пластмассовые колпачки — маленькие выпуклые предметы, которые позволяют создать иллюзию, будто глаза не впали. Когда Мо из Kenyon объяснял, почему нельзя полагаться на визуальное опознание, он имел в виду именно такие вещи: мы инстинктивно смотрим в глаза близкого, а у мертвого они не такие, какими мы их помним. У Адама, которого я одевала перед помещением в гроб, глаза были похожи на устриц. Здесь они выглядят живыми, но спящими. Именно такие нужны Нику, когда он приходит делать слепок лица для маски. Если из-за биологии или глазных колпачков этот эффект утрачен, ему надо будет его воспроизвести.

Софи закрепляет челюсть, чтобы рот не раскрывался. Это кропотливая и инвазивная процедура, при которой бальзамировщик должен работать с трупом лицом к лицу. Описать ее еще сложнее. Она широко, насколько это возможно, раскрывает умершему рот, наклоняет ему голову и продевает под язык, за нижними зубами, большую изогнутую иглу с хирургической нитью, проталкивая ее сквозь плоть до тех пор, пока она не выходит под подбородком. Потом она вставляет иглу в то же отверстие, но на этот раз направляет ее так, чтобы она вышла под нижней губой — должна получиться петля вокруг дугообразной передней части челюстной кости. Нить надо как следует натянуть, чтобы зафиксировать нижнюю челюсть, — некоторое время она будет крепиться к верхней. Потом иглу продевают за верхней губой в левую ноздрю, протыкают ей носовую перегородку и снова выводят за верхней губой. Софи туго натягивает нить — челюсть закрывается, и девушка связывает концы и заправляет их под губы мужчины. Если не знать, что следы надо искать прямо под подбородком, снаружи вообще ничего не заметно.

Со стороны все это не страшно и не вызывает отвращения, хотя мысль о том, что мне закроют рот, зашьют его, сделают немой, ужасает. Если бы этот мужчина был жив, это была бы пытка, были бы приглушенные крики. Заглядывая Софи через плечо, я не могу удержаться от странных движений челюстями. Мне как будто хочется доказать самой себе, что человек на столе — это не я. Конечно, ему никогда уже не пользоваться своим ртом и не говорить своим голосом, но то, что он лежит здесь, обмякший и не сопротивляющийся, кажется мне трогательным и печальным. С мертвым человеком можно совершить все что угодно, и здесь просто пытаются сделать его похожим на самого себя.

Мы с Кевином стоим теперь по другую сторону комнаты, чтобы не мешать Софи, и опираемся на стальную скамью, заваленную бумажными полотенцами и пластиковыми трубками уже использованных рулонов. Окон в помещении нет. В этом ярко-белом ящике ты отрезан от внешнего мира, герметично запечатан в мире собственном. Зимой, когда работы особенно много, бальзамировщикам приходится приходить в четыре утра и задерживаться до десяти вечера; и пока руки заняты, у них есть только радио, а о погоде приходится судить по одежде доставщиков.

Я пока не вижу жидкость для бальзамирования, но уже чувствую ее запах. Он чужой, но все-таки знакомый, какое-то сочетание школьной биологической лаборатории и острого аромата лака для ногтей. Чем дальше, тем он будет сильнее. Потом я приду домой и замечу, что джинсы впитали его до такой степени, что он наполняет всю комнату. Кевин объясняет, что испаряющийся формальдегид, содержащийся в жидкости, тяжелее воздуха (я киваю, об этом мне рассказывал Терри в анатомической лаборатории Клиники Мейо, когда хвастался вентиляцией на уровне пола). В старых помещениях для бальзамирования воздушные фильтры делали высоко на стенах: о здоровье и безопасности тогда заботились меньше и считалось, что все пары идут вверх. Из-за этого фильтрация начиналась уже после того, как газ заполнял комнату, и специалисту приходилось работать в этом облаке. Голос Кевина глубокий и хриплый, вибрацию от него можно почувствовать даже сквозь стену. Он считает, что это результат воздействия химикатов на его голосовые складки за долгие годы работы. По его прикидкам, через него прошло более 40 тысяч тел. «На самом деле мне 84 года, я просто очень хорошо сохранился», — усмехается он.

«Есть три причины бальзамировать трупы, — говорит Кевин, возвращаясь к лежащему перед нами телу и загибая пальцы, как преподаватель. — Гигиена, внешний вид, хранение. В данный момент Софи просто возвращает черты лица — надо, чтобы человек выглядел так, как должен выглядеть в нашем представлении. Мы его не знаем, неизвестно, как он себя держал, поэтому обычно ориентируемся на подсказки». Я интересуюсь, есть ли у них фотографии для сравнения. «Иногда бывают, но обычно приходится смотреть на покойного и угадывать. Фотографии есть, когда надо сделать какую-нибудь реконструкцию. По ним можно что-то измерить и определить оттенок кожи». Потом он расскажет, как складывал «пазл» из осколков черепа, соединяя кусочки проволокой. Тот мужчина решил показать, какой он смелый, и погиб под поездом на глазах двоих маленьких сыновей. По словам Кевина, лучше не судить о людях по тому, как они умерли, но иногда сложно удержаться.