Корона Жигана - Евгений Сухов

Мадам Трегубова побледнела.

— Упаси господи, — невольно вырвалось у нее. — У тебя как, все готово?

— Да. Как говорится, мир не без добрых людей. Ты вот что, Елизавета, сделай — испеки каравай. — Он взял пирожок, покрутил его в руках и откусил. — Да чтобы был не такой горелый, как твой пирожок.

— Не переживай, — уверила Елизавета Михайловна, — сделаю все в лучшем виде.

— Как там Дарья-то? — спросил Степан. — Переживает?

— Да какой там! — отмахнулась мадам Трегубова. — Видела ее вчера с каким-то кавалером. Жмутся друг к дружке, шепчутся. Как заметила меня, так сделала вид, что не узнала. Отшатнулась от своего полюбовника и проходными дворами пошла. Но меня-то не проведешь! Я ее догнала и посоветовала повременить, так ведь она и слушать не хочет. Фыркнула так и говорит: на то я и молодая, чтобы развлекаться. Зарвалась девка!

— Как Кирьян выйдет, он ее убьет, — задумчиво протянул Степан.

— Сначала ведь выйти надо, а у темниц стены о-го-го какие толстые!

— Ладно, я пойду, мне где-то голову надо приклонить.

— А чего тебе скитаться-то? — неожиданно обиделась хозяйка. — Все-таки мы не чужие, а если ты винца желаешь, так я достану. Оно у меня отменное.

Степан доел пирожок, рыгнул и, поднявшись, сказал:

— Старое мясо у тебя, Елизавета Михайловна, а мне бы бабенку поядренее да посвежее, — и, не прощаясь, вышел.

Мадам Трегубова подошла к зеркалу, всмотрелась в морщины в уголках глаз, а потом, не сумев совладать с нахлынувшими эмоциями, сорвала с шеи жемчужное ожерелье. Белые горошинки мгновенно и весело запрыгали по деревянному полу, закатываясь под шкафы и кровать.

— Сволочь жиганская! — выдавила Елизавета Михайловна и закрыла дверь на задвижку.

* * *

Не спалось.

Кирьян открыл глаза и стал сосредоточенно рассматривать серый потолок. Лампа была тусклая, но ее навязчивый свет не позволял забыться и пробивался даже через сомкнутые веки. Не позволял уснуть и огромный сучок в самом центре нар, буквально истерзал всю спину. Кирьян пришел к выводу, что большевики специально не обстругали его, чтобы причинять узникам дополнительные неудобства.

У них это получилось.

Раньше в этом полуподвальном помещении располагалось хранилище акционерного общества «Российский кредит», и на дубовых стеллажах размещались сейфы с драгоценностями. Помнится, года три назад он мечтал попасть в это место, разумеется, не в качестве узника, а с ломиком наперевес. Поздно мечта осуществилась, если б чуток пораньше, возможно, топтал бы уже Елисейские Поля.

Где-то в соседних камерах были Фомич и Макей. Кирьян пробовал постучать, но бесполезно, стены были настолько толстыми, что, казалось, легче достучаться до того света, чем до соседа.

Но самая неприятная думка была о Дарье. Девка тосковать не будет — не та порода. Погорюет для вида денек-другой да свалит с каким-нибудь молодым хахалем с Хитровки.

А вот этого допустить нельзя!

Кирьян поднялся и забарабанил в дверь:

— Начальник, открывай! Говорить хочу!

Металлическая дверь распахнулась, и в камеру косолапо шагнул красноармеец. На вид обыкновенный простак, которого больше всего на свете интересует навар в собственной миске. А вот как прицепил деревянную кобуру с маузером, так сразу хозяином себя почувствовал.

— Я те щас рыло-то начищу! — зло сообщил он, трогая кобуру. — Че в дверь-то колотить!

— Послушай, у меня к тебе просьба есть, — перешел на шепот Курахин. — Передай весточку на Хитровку, а уж я тебя отблагодарю, не сомневайся!

В глазах солдата вспыхнул интерес. Он со вниманием осмотрел Кирьяна, но огоньки в его зрачках тут же потухли, а на лице отчетливо прочиталось: «Победокурить бы, конечно, можно было бы, да как бы тятенька не заругал! Да и место уж больно хлебное, расставаться жаль. А потом, хрен их знает, этих жиганов, ляпнут где-нибудь что ни попадя, тогда придется хлебнуть на всю катушку».

— Я те отблагодарю! — взмахнул руками хлопец. — Я те так отблагодарю рукоятью промеж глаз, что ты забудешь, как тебя звали!

— Дурак ты, — хмыкнул Кирьян. — Я тебе большие деньги предлагаю.

Красноармеец задумчиво почесал нос и захлопнул дверь. Теперь уже не так уверенно.

Вчера вечером Кирьяна вновь допрашивал Сарычев (иначе, как Хрящом, Кирьян его не называл), предлагал подписать какие-то бумаги, но жиган, криво усмехнувшись, заявил, что он неграмотный. Сарычев отказу не удивился, собрал листки в аккуратную стопку и равнодушно сообщил:

— Значит, и умрешь неграмотным.

Кирьян все-таки задремал, иначе скрип отворяемой двери не показался бы ему таким зловещим. У порога стоял тот самый красноармеец, правда, вид его был куда более мирный, нежели раньше при первой встрече. Он широко улыбнулся, показав огромные, почти лошадиные зубы, а потом произнес чуть ли не по-приятельски:

— Тут тебе передали, — протянул он сложенную бумагу. Весь его вид так и кричал: хрен с батюшкиным гневом, своя выгода важнее! — Только бумажку порви…

Кирьян Курахин развернул записку и быстро прочитал.

— Послушай, как там тебя, — поднял он голову, но дверь уже зловеще грохнула. Улыбнувшись, Кирьян порвал бумагу на мелкие кусочки и засунул их в щель между досками.

Он лег на нары и, не обращая внимания ни на мерцающий свет, ни на торчащий сучок, уснул крепким сном.

* * *

От Рождественского монастыря, где находились арестантские казематы, до Большой Лубянки путь невелик. Всего-то пройти Кисельные переулки. Потому-то арестованных вели пешком под охраной красноармейцев. Некогда, в старину, здесь жили кисельники и готовили для поминок варево, что славилось на всю округу. Ныне соседство переулков с Лубянкой было символичным.

Лишь иной раз сердобольные прохожие украдкой совали в руки конвоируемому арестанту краюху хлеба да бегом назад. Но сейчас все больше проходили сторонкой, времена нынче не те, чтобы привечать арестантов. А ведь каких-то лет десять назад не было ничего особенного в том, что и иная бабка сунет горемычному «колоднику» подаяние. И горемыке легче, и самой веселее, будто бы послание непутевому сыночку передала. А потому конвоиры на сердобольных старушек посматривали вполглаза и лишь особенно назойливых отваживали от арестантов бранным словом.

Шестеро бойцов, вооруженных винтовками, сопровождали трех жиганов. Работа обыкновенная, подобный путь они проделывали не однажды. Прошли мимо стен монастыря, чуть приостановились на углу, чтобы раскурить папироски, и потопали далее к Лубянке.

Вскоре на их пути попалась крепкая бабка лет семидесяти с узелком сухарей. Один из красноармейцев отмахнулся от старухи, не подпуская ее к узникам, но она упрямо шла за ними и просила Христа ради допустить до сынков. Кто знает, какая червоточина таилась у бабы на душе, может быть, этим она искупала какой-то свой застарелый грех. И когда командир милостиво кивнул, разрешая ей приблизиться, она благодарно запричитала и сунула узелок арестанту, шедшему ближе всех к ней. Потом отбежала в сторону, крестясь и вздыхая.