Хорошая жизнь - Маргарита Олари

Помоги тем, кто любил меня, тем, кто меня еще любит. Далеким и близким, ушедшим и не пожелавшим уйти. Тем, кто делился со мной последним. Когда они просят Тебя, Господи, расскажи им. Как им быть, с кем им быть и какими. Пожалуйста, не откажи. Все без Тебя задыхаются. Летом жарко, зимой холодно. В наше время сложно стоять на пристани. Помоги им, Господи, помоги. Избавь их от нищеты, болезней и страданий. Дай им чистые помыслы, дай им светлые чувства, дай им одну надежду, соединяющую верх и низ. Сохрани их, Господи, сохрани. Возьми их на руки, перенеси в новое. Боюсь, без Тебя не исправятся. В их сердцах васильковое небо, оттого все мечтают и падают. Подними их, Господи, подними. Помоги им не делать ошибок, не оставь уповающих на Тебя, помоги им понять себя. Покажи им, зачем они, покажи, зачем эта пристань. Летом жарко, зимой холодно. Якоря как воздушные змеи. Все во что они верили, стало облаком. Им страшно, они часто плачут. Не могут привыкнуть к новому, а старого больше нет. Не оставляй их, возьми их на руки. Милостивый и Милосердный, они Твои дети, Господи, пожалуйста, помоги им.

Не хочу знать, что с ними, не хотят знать, что со мной. А что со мной, Господи, что со мной. Что со мной. Двенадцать часов на полу в собственной моче. Не могу встать, уже никогда не встану. И они. Не хочу знать, что с ними, они не хотят знать, что со мной. На каталке как под руку пройти туда, откуда все выходят красивыми. Что со мной. Нуждаются ли они в чем-нибудь, нуждаюсь ли я в чем-нибудь, Господи, нам все равно. Мы собрались жить вечно. Не звонить больше. Не звоните больше. Никогда не звонить, что бы ни случилось. Что со мной. А с ними что. Не просить из гордости, иначе скажут, мы так и знали. Так и знали, ты еще о нас вспомнишь. Вспомнишь ли ты меня. У них депрессия, им хочется повеситься. Они борются за жизнь. Они выживают. Не могут прийти. Не могут звонить. Не могут дотронуться. Что со мной. У них коллегия присяжных. Господи, кто они, чтобы судить меня. Кто я, что со мной. Где мне жить, с кем мне жить. Где мой дом, где семья. Не хочу знать, что с ними, и мне все равно, хотят ли они знать, что со мной. Это они меня не любили или я их не любила. Пакета нет. Еще одна ступенька. Мы никого не любили, даже самих себя. Старую музыку не с кем слушать. Не могу привыкнуть к новому, потому что не вижу новое. Господи, ничего не вижу, что со мной. Я была певчей, упивалась пением. В этой крови тонет глухая обида. Нам не уйти отсюда здоровыми. Хочется верить до конца. Здесь такие не живут. Все инвалиды. Не звонить больше. Плохо или хорошо. Совсем плохо, Господи, совсем плохо. Если Ты перестанешь звонить, мы потеряем якорь. Идем к телефону медленно, мало ли кто по ту сторону. Нас постоянно дергают мысли и люди. Депрессия, деньги, борьба. Васильковое небо, лето, мечтаем. Сердце бешено стучит. Справиться бы, пережить бы. Господи. Если Ты перестанешь звонить, мы не простим друг друга. Если Ты перестанешь звонить, я не узнаю, кто я. Если Ты перестанешь звонить, мы уже не исправимся. Борются за жизнь. Выживают. Живут. Идут медленно. Часы идут. Ступенька за ступенькой. Если Ты перестанешь звонить, мы останемся вне любви навсегда. Напрасные молотки в руках напрасных людей, навсегда, навечно.

После скита, самовольного возвращения в монастырь, наказания за проступок, а также пострига, к которому меня не представили, мое поведение стало походить на поведение освободившегося заключенного. Я знала то, чего не знали другие. Пережила бессмысленное возмездие Игуменьи. Игуменья по-прежнему верила в торжество послушания. Она не считала возможным оставить меня в покое. У Филареты, заправлявшей холодным скитом, в монастыре оставалась родная сестра Дорофея. Дорофея, как и Филарета, была помощницей Игуменьи, но, в отличие от Филареты, она нравилась Митрополиту. Симпатии Митрополита к Дорофее вызывали беспокойство Игуменьи, так что теперь ей пришлось думать, как избавиться от Дорофеи. Нужно строить митрополичью гостиницу на территории монастыря, решила Игуменья, а потом добавила, и новую трапезную. Кто-то спросил Игуменью, зачем располагать на территории монастыря митрополичью гостиницу, ведь покои Митрополита рядом, в них достаточно просторно. Не помню, ответила ли она, но строительство двух новых объектов поручила Дорофее. В распоряжение Дорофеи поступили все без исключения сестры, даже певчие. Началась стройка века. Гостиница должна быть возведена к Рождеству. Если Дорофея справится с заданием, она станет Игуменьей какой-нибудь обители. Возможно, именно нашей. Карьеризм процветал. Некоторые сестры ходили только за Дорофеей, и только Дорофею слушали. Смутное время оказалось очень удобным. Я спрашивала разрешения у Дорофеи сделать то, что наверняка запретила бы Игуменья. А у Игуменьи просила разрешения не работать у Дорофеи. Оставалось лишь удивляться тому, что обе они обладали такими противоположными взглядами. Однако достаточно скоро смутное время стало мутным. Игуменья с Дорофеей всюду искали подвох. На вопросы обе они отвечали вопросами. Игуменья спрашивала, что по поводу моего отсутствия на объекте думает Дорофея, а Дорофея спрашивала, что по поводу моей просьбы думает Игуменья.

Митрополичья гостиница строилась невероятными темпами. Я ложилась спать, радостно отмечая, прошел еще один день строительства, а я пальцем о палец не ударила. Пока я сладко спала, половина сестер работала. То, что Дорофее не удастся сдать гостиницу в сроки, было очевидно. Именно поэтому половина сестер теперь работала по ночам. Неделя перед Рождеством выдалась напряженной. Дорофея позвала в гостиницу всех певчих, выдала нам наждачную бумагу, показала на плинтусы и сказала, работайте. Плинтусы покрыты лаком, окна в номера открывать нельзя. Мы пилили плинтус, в воздух поднималась древесная пыль, глаза слезились. Сестры кашляли и чихали. У меня жутко чесалось нёбо, в горле першило. Прошло двадцать минут. У всех сестер были красные глаза, все задыхались. Я спросила, сестры, вы понимаете, еще через час нам вообще можно будет забыть о том, что такое пение. А что делать, ответила падшая со стремянки регентша. Как что, просто уйти отсюда. Сестры часто моргали красными, слезящимися глазами. Нужно сдать гостиницу, сказала смешившая нас инокиня. Мать, кому нужно, пусть тот и сдает, а мне не нужно, так что я пойду. Позже Дорофея нашла меня, чтобы спросить, почему я оставила послушание. Потому что петь хочу, Дорофея. Она посмотрела на меня как удав. Дорофея вообще походила на удава, научившегося молиться. Странное лицо элегичной саперной лопаты с двумя голубыми бусинками. Ты и так ничего не сделала для гостиницы, Маргарита. Да, Дорофея, ничего, и знаешь что. Что. Меня это очень радует.

В канун Рождества сестры всё еще работали. Некоторые из них не спали уже несколько суток. Сдать гостиницу, означало сдать ее со всем барахлом внутри. Разве Митрополита впечатлило бы выстроенное здание с отделкой. С началом ночной службы на клиросе стояло только трое певчих. Я пела громко, очень громко. Так, как любила Игуменья. Наступил праздник, мне было радостно. Все ночное богослужение мы пели втроем. Позади грустная Игуменья. Рядом с ней грустные сестры. Они засыпали стоя. В храме стояли те певчие, которых Дорофея отпустила к двенадцати ночи, но они уже не могли петь, поэтому даже не поднялись на клирос. Никого из сестер Рождество не радовало. Некоторые сестры дремали, прислонившись к стене. Лица тех, кто работал над плинтусами, раздулись и покрылись странными пятнами. Лица остальных очень бледны. Почти тридцать сестер работали по шестнадцать часов в течение последней недели ради того, чтобы Дорофея стала Игуменьей. Все это казалось мне абсолютно неправильным. Но Дорофея действительно стала Игуменьей. Когда она покидала монастырь и прощалась с сестрами, никто кроме меня не пожелал ей дальнейшего служебного роста. Она странно пошевелила бусинками. Возникло впечатление, будто только что ее посетила мысль о возможности возглавить какую-нибудь более респектабельную обитель.