Мальчик с голубыми глазами - Джоанн Харрис

Звучит не то чтобы очень, правда? Ну что это за праздник — чашка чая «Эрл грей», булочка с глазурью и огарок именинной свечи. Но для Голубоглазого этот день до сих пор высится в памяти, точно позолоченный минарет на фоне выжженной пустыни. Он и теперь каждую деталь хранит чрезвычайно бережно, с невероятной точностью: маленькие синие розочки на чайной чашке, позвякивание ложечки о тонкий фарфор, янтарный цвет чая и его чудесный запах, косой солнечный луч. Мелочи, но они запечатлелись так остро — точно напоминание о былой невинности. Вряд ли Голубоглазый когда-либо чувствовал себя по-настоящему невинным, но в тот день он к этому ощущению максимально приблизился. И теперь, оглядываясь назад, понимает: то были последние мгновения его детства, ускользавшие от него, как песок меж пальцев…

КОММЕНТАРИИ В ИНТЕРНЕТЕ

ClairDeLune: Я рада, что ты более детально разрабатываешь тему, Голубоглазый. Твой центральный персонаж часто кажется слишком холодным и бесчувственным, и мне нравится, что ты намекаешь на его скрытую уязвимость. Посылаю тебе список книг, которые ты, возможно, сочтешь полезными. И может, даже сформулируешь несколько замечаний перед нашей следующей встречей. Надеюсь скоро увидеть тебя на семинаре!

Chrysalisbaby: жаль что меня там не было (я плачу)

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Размещено в сообществе: [email protected]

Время: 01.45, вторник, 5 февраля

Статус: публичный

Настроение: хищное

Музыка: Nirvana, Smells Like Teen Spirit

После этого доктор Пикок стал для Голубоглазого кем-то вроде героя или полубога. Было бы удивительно, если бы этого не произошло: все в докторе Пикоке вызывало его восхищение. Голубоглазый был ослеплен его личными качествами, всей душой жаждал его одобрения, собственно, и жил только ради этих кратких визитов в Особняк, и жадно ловил каждое слово, с которым доктор к нему обращался…

Сейчас в памяти Голубоглазого остались лишь мимолетные проявления благожелательности: их прогулки по розарию, чашка чая «Эрл грей», оброненное мимоходом ласковое слово. Тогда потребность в общении с доктором еще не превратилась в жадность, а любовь к нему — в ревность. Доктор Пикок обладал даром — каждый чувствовал себя с ним особенным; это ощущал не только Бен, но и его братья, и даже мать, которая была тверда как кремень, не смогла устоять перед чарами доктора.

Затем настала пора вступительных экзаменов. Бенджамину исполнилось десять, и с его первого посещения Особняка минуло уже три с половиной года. За это время очень многое изменилось. Его перестали терроризировать в школе (после той истории с циркулем его оставили в покое), но он тем не менее чувствовал себя несчастным. Он приобрел репутацию воображалы — а это в Молбри считалось одним из самых тяжких грехов, — что в дополнение к его прежнему статусу фрика, или попросту парнишки с приветом, могло привести практически к социальному самоубийству.

Укреплению дурной репутации Бена способствовало и то, что благодаря матери известие о его «необычайном даре» распространилось по всей округе. В результате даже учителя стали воспринимать его иначе, чем прочих детей, причем некоторые не скрывали своего раздражения. Этот ребенок не такой, как все, с ним слишком трудно поладить — так или примерно так считали учителя школы на Эбби-роуд. Надо отметить, большинство из них проявляли отнюдь не любопытство, а подозрительность, порой даже открытый сарказм, словно им лично чем-то угрожали великие ожидания матери Бена, а также его неумение приспособиться к окружающей посредственности.

Великие ожидания матери. Она еще более укрепилась в своих надеждах, поскольку теперь дар ее сына был признан официально. Имелось даже специальное научное название, синдром, от которого пахло болезнью и святостью; шипящие «с-с-з» в слове «синестезия» казались кудрявыми, темно-серыми и обладали сочным католическим ароматом.

Хотя для Бена все это особого значения не имело. Во всяком случае, именно в этом он себя убеждал. Еще год — и он обретет свободу, потому что поступит в Сент-Освальдс. Эту школу мать расписала удивительно привлекательными красками, а он почти всему поверил; и потом, доктор Пикок рассказывал о Сент-Освальдс с такой любовью, что Бен, отставив в сторону страхи, все силы устремил на то, чтобы стать таким, каким хотел его видеть доктор. Он стремился стать для доктора сыном, которого у того никогда не было; как выражался доктор, «щепкой от моего старого бревна…».

Порой Бенджамин думал: «А что, если я провалюсь на вступительном экзамене?» Но поскольку мать была абсолютно уверена, что экзамен — пустая формальность, что достаточно подписать несколько бумажек, и он войдет в заветные сияющие ворота, он понимал: лучше вообще не озвучивать свои тревоги и опасения.

Оба его брата учились в школе Саннибэнк-Парк. «В Саннибэнке одни недомерки», — любил он поддразнивать их; у Брендана это всегда вызывало смех, а Найджел прямо-таки свирепел и — если ему, конечно, удавалось поймать Бена — зажимал его между коленями и лупил, пока тот не начинал плакать. Но и тогда Найджел с воплем: «Черт бы тебя побрал, маленький урод!» — продолжал его бить, пока сам не уставал или пока мать, услышав крики и плач, не бросалась Бену на помощь…

Найджелу тогда было пятнадцать, и он ненавидел Бена. Собственно, он ненавидел его с самого начала, но за десять лет эта ненависть расцвела пышным цветом. Возможно, он ревновал к тому особому вниманию, которым всегда пользовался младший братишка, или его ярость была связана с переизбытком тестостерона, но, так или иначе, чем старше становился Найджел, тем чаще он употреблял свою немалую силу на доставление Бену страданий, причем не задумываясь о последствиях.

А Бен был тощенький и довольно мелкий. Куда ему было справиться с Найджелом, который для своего возраста был парнем весьма крупным, с хорошо развитой мускулатурой и знал множество различных способов причинить боль и практически не оставить следов. Это были ожоги, сделанные с помощью различных химических веществ, особые щипки с вывертом, укусы, пинки в голень под столом. Но если Найджел действительно выходил из себя, то совершенно забывал, что надо действовать исподтишка, и, не боясь наказания, колошматил своего братца почем зря, и ногами, и кулаками…

Впрочем, Найджелу было плевать на гнев матери; всякую кару он воспринимал как извиняющий предлог для того, чтобы лишний раз потом выместить на ком-нибудь свою злобу. Если его били, он становился только злее. Если его отправляли в постель без ужина, он потом насильно заставлял одного из братьев есть зубную пасту, или землю, или пауков, которых старательно собирал на чердаке и специально приберегал для подобного случая.

Брендан, который всегда был самым осторожным из них, все это принимал как должное. Возможно, он вообще был гораздо умнее, чем казался, и просто боялся возмездия. Он отличался невероятной плаксивостью, и если Найджел или Бен получали от матери взбучку, он плакал горше, чем они оба, вместе взятые; хотя для Бена он, по крайней мере, никакой угрозы не представлял, а порой даже делился с ним сластями — когда точно знал, что Найджела на горизонте нет.