«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

человека»214, — замечает В. Ш. Кривонос. Но никому не известен ее замысел. «…ее влиянием объясняет он <герой> превратности на своем жизненном пути: судьба, как он убеждается или убеждает себя, склонна вести себя так, как ведет себя неуправляемая стихия, на что прямо указывает используемый им фразеологический оборот (судьба кинула)…» (с. 114).

«Имея негативный опыт общения с судьбой и сознавая себя человеком, зависимым от ее самовластья, который не может полагаться исключительно на свою волю и свой рассудок, Печорин старается не пренебрегать посылаемыми судьбою знаками, но внимательно читать их и расшифровывать» (с. 116).

Задним числом человек склонен объяснить волею судьбы совершившееся событие. Остроумный Печорин не чурается в серьезные размышления включать шутку: «Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но видно было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь».

В финале памятного эпизода офицеры поздравляли Печорина, и он не отказывался: «и точно, было с чем!» А вслед за этим сообщением возникает вопрос: «После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом?» Этот итог, замечает Г. Е. Горланов, «подан читателю не в утвердительной, а в вопросительной интонации… Без окончательного ответа оказалось и раннее осмысление поступка: “верю ли я теперь предопределению или нет..?” Ответа точного Лермонтов не дает. А может быть, и нет точного ответа? Будь, скажем, точная и окончательная вера в фатализм, то тогда всякие волевые действия окажутся неуместными, зачем они?.. Коли на роду написано, то, значит, так оно и будет, пытайся ты переменить ситуацию или нет. Жизнь в таком случае потеряет всякий интерес»215. Печорин предпочитает иное: «…я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает». Исследователь с ним солидарен: «Воля человека в судьбе может играть во многих случаях решающую роль» (с. 245).

Теперь воспользуемся возможностью оценить безысходную степень одиночества Печорина. История с Вуличем глубоко запала в его сознание, Максим Максимыч в крепости (выяснится: на целый год!) его единственный собеседник: как не поинтересоваться еще одним мнением, человека житейски опытного, «насчет предопределения»? Первая неожиданность (впрочем, неожиданность ли?): в лексиконе Максима Максимыча такого слова нет. «Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как мог…» Реакция Максима Максимыча примечательная, он говорит, «значительно покачав головою»: «Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!..» И не в том дело, что у него ума не хватает толковать о мудреных вещах: они ему просто не интересны — и он сворачивает на предмет, ему хорошо знакомый: «Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький — того и гляди, нос обожжет… Зато уж шашки у них — просто мое почтение!»

Парадокс: в распоряжении Максима Максимыча находится прямой, но непроизвольный ответ на заданный ему вопрос; штабс-капитан по своей инициативе им пользуется в своем рассказе о Печорине («Бэла»): «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!» Так что Максима Максимыча можно считать стихийным фаталистом, и его позиция читателю известна заранее. А для самого ветерана, может быть, это застрявшее в памяти эхо его давней беседы с Печориным? Там его высказывание по теме приходит как-то само собой, оно не предмет специальных раздумий. Но и его прямой ответ Печорину дается как будто между прочим: «…он промолвил, несколько подумав:

— Да, жаль беднягу… Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!..» Как будто ночью легко определить, что встретившийся казак пьян, но с чертом не поспоришь. «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» Даже и тут: промолвил — подумав, но, вероятно, он взял небольшую паузу не для обдумывания ответа, а невольно отвлекся; перед его мысленным взором скорее всего предстала страшная картина смерти Вулича, поскольку он и начинает с сожаления о погибшем; но то, что для Печорина — мировоззренчески важный ответ, для Максима Максимыча — проходное замечание.

Каждое утверждение в этом столкновении мнений находит своих единомышленников. В. Б. Смирнов счел удивительным факт, что композиция книги не совпадает с последовательностью журнальных публикаций («Бэла», следом «Фаталист»), но усмотрел и логику итогового решения: теперь «роман» замыкает на кольцо «житейская мудрость» («на роду написано»), она и ставит «точку в философствованиях о предопределенности героев лермонтовского романа» и сводит «воедино композиционную структуру “Героя нашего времени”»216. Это ли не свой парадокс: исследователь считает, что «бесперспективно искать категорический ответ Лермонтова на тот вопрос, который решается в сюжете романа…» (там же), а у самого, благодаря усмотренному ритму деталей (в книге скомпроменнтированных), ответ решительно категорический. Но для этого в главные герои пришлось штабс-капитана выдвинуть. О. Поволоцкая категоричности в позиции Максима Максимыча не находит: «Не любящий “метафизических прений” штабс-капитан не чувствует, что в его речи столкнулись две формулы, обозначающие две противоположные идеи: “черт его дернул” — обозначение случайности и “так на роду у него было написано” — обозначение идеи неизбежности, формула народного фатализма»217. Ю. М. Лотман фиксирует: Максим Максимыч, «по сути дела, высказался в духе, не столь далеком от печоринского. Он допустил оба решения: критическое (“эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны”) и фаталистическое (“видно, уж так у него на роду было написано”)»218. Н. Д. Тамарченко отдает даже преимущество позиции штабс-капитана: «…Реакция Максима Максимыча показывает, что простому и цельному сознанию то самое единство позиций участника и свидетеля события жизни… которое Печорину дается в итоге сложного и мучительного процесса самопознания, дано как бы изначально и естественно»219; исследователь склонен видеть «не противопоставление, а сближение двух позиций» (с. 31). Е. К. Созина преувеличивает, полагая, что Печорин высоко оценивает позицию Максима Максимыча: «…В финале “Фаталиста” Печорин, обычно нетерпимый к чужому мнению, <…> относится к штабс-капитану вполне “толерантно”. Это и есть “открытие другого”, выход из своей уединенности»220. Это шаг к единомыслию и дружбе? Когда исследователю надобно утвердить свое мнение, не считаясь с анализируемым текстом, он позволяет себе «поправлять» текст. Вот и еще: ну, очень хочется В. И. Влащенко поддержать в Максиме Максимыче «христианское смирение» и мудрость «простого человека», выразителя «народной правды», он и утверждает, что последними словами Максима Максимыча «заканчивается повесть “Фаталист” и весь роман»221. (Непомерно завышает уровень штабс-капитанского суждения Б. Т. Удодов: Максим Максимыч ставит «в завершающем роман “Фаталисте” как бы последнюю точку в большом диалоге “за” и “против” предопределения в жизни