Российские спецслужбы. От Рюрика до Екатерины Второй - Вадим Леонидович Телицын

Уровень, как уровень, обычный для тех непростых для России лет. Кто вел следствие, кто проводил допросы «с пристрастием», кто выстраивал «дело» на бумаге? А кто попадал под следствие? На наш взгляд, на той и другой стороне «баррикад» находились одни и те же люди, которых отличало друг от друга едва заметное различие в уровне образования. (А, порой, и об этом не приходилось говорить: и первые, и вторые оставались совершенно безграмотными.) Все дело крылось, скорее всего, в общей ментальности россиян той эпохи, в природном страхе перед карательной системой, в готовности пойти на все, дабы только не попасть в эти страшные застенки — Преображенский приказ[207]. Иначе:

«Настоящая страда для Приказа наступала во время крупных политических процессов и массовых публичных казней, так, в ходе стрелецких процессов было создано тринадцать дополнительных застенков. Уже дороги, ведущие в Москву, были уставлены виселицами. Первые стрелецкие головы Петр отрубил самолично еще в Преображенском, мимо которого вели пленных стрельцов. Плахи стояли у всех московских застав. Не хватало плах, тащили бревна, на которые человек пятьдесят стрельцов могли разом положить свои головы; не хватало палачей, звали добровольцев, и таковые являлись. Центром кровавого спектакля была Красная площадь, виселицы стояли туп регулярными шеренгами, между их рядами — плахи и колеса; на виселицах и плахах люди умирали быстро, на колесах, говорит современник, не менее суток, „они стонали и охали“. Итак, он сам рубил головы. История знает немало коронованных особ, обнаруживавших редкую жестокость, но они рук кровью не пачкали.

Уж на что был зверем Иван Грозный, каких только замысловатых казней не придумывал, исполнение их он все же предоставлял Малюте. Петр рубил головы сам со своим любимцем Меншиковым, говорят, заставлял участвовать в кровавой работе и других своих приближенных»[208].

О том же мы найдем данные, обратившись к книге Анисимова:

«Возможно, что слухи о кровожадности царя были порождены жучкой и кощунственной обстановкой в Москве в 1698 году, когда царь и его приближенные участвовали в пытках и кровавых казнях, а потом пировали с безудержным весельем на безобразных попойках. Все это напоминало времена опричного террора Ивана Грозного. В деле своего сына царевича Алексея Петр сыграл роль палача. Известно, что он лично участвовал в допросах и пытках собственного сына, а потом стал сыноубийцей. Летом 1718 года повсеместно говорили о казни царевича и осуждали царя, которому якобы „царевича не жаль, уморил-де ево в тюрьме… и не стыдно ль-де ему о том будет", что „Великий государь царевича… потребил своими руками", или это дело рук Меншикова, действовавшего по указу царя. Арестованный по доносу капитан Выродов якобы говорил: „Какой он царь, что сына своего царевича Алексея Петровича казнил и кнутом бил?" „Какой он царь! — говорили на рынках, — сына своего, блаженной памяти царевича Алексея Петровича, заведши в мызу, пытал из своих рук"»[209].

Интерес этих строчек даже не в том, что Петр Алексеевич выступал мучителем и палачом собственного, хотя и нелюбимого сына, а в другом. Сыск преследовал тех, кто вслух осмеливался сказать слово «Сыноубивец!»[210]

«В 1725 году. Василий Селезнев был арестован за слова: „Естли б-де он был наш царь и он бы-де сына своего, царевича до смерти из своих рук не убил“. Некто Бортов в 1730 году вспоминал о Петре I: „Кто перед ним в чем погрешит, за вину изволил сам наказывать, из своих рук кнутом, на дыбе“. Даже в 1736 году воронежские однодворцы говорили между собой о Петре: „Наш-де император вывел роту и велел сына своего ротою расстреливать, и рота-де не стала расстреливать, палили все в землю"»[211]".

По всей видимости, мало кто знал подробности расправы над Алексеем Петровичем, незадачливом наследнике царского престола. А, может, и не старались узнать. Зачем? Нет человека, нет проблемы. Важно другое: убиенный царевич Алексей транс-, формировался в глазах обывателей в некий мученический образ. А Петр приобрел черты настоящего антихриста[212].

Но это все — слухи, волна которых то накатывала, то отбегала от общества. Реальность была прозаичней. И судить о ней можно по сохранившимся документам.

Е. Анисимов попытался проследить то, что можно назвать «рутинностью» сыскного дела царя, его повседневность:

«Особенно много сведений об участии Петра в работе сыска сохранили источники из Тайной канцелярии. Для работы в ней Петр 25 ноября 1718 года даже выделил особый день — понедельник. В этот день Петр приезжал в Петропавловскую крепость, слушал и читал там доклады, выписки и приговоры по текущим делам, являя собой в одном лице и следователя, и судью. К приезду царя судьи готовили экстракты и писали проекты приговоров, которые государь либо утверждал традиционной фразой «Учинить по сему», либо собственноручно правил и лаже заново переписывал. Порой он детально вникал в обстоятельства дела, вел допросы и присутствовал при пытках. Иван Орлов в 1718 году писал в челобитной по поводу очной ставки в застенке с Марией Гамильтон: «Когда при Царском величестве был розыск, и она меня в ту пору оговорила…». Резолюции царя показывают глубокое знание им тонкостей сыскного процесса и дел, которые его чем-то особо привлекали»[213].

А чем они могли его привлечь? Только доказательством того, что кругом плетутся против него самого заговоры! Ничем иным нельзя объяснить ту «мозаику», которая складывалась при сопоставлении материала, отложившегося в архивах Тайной канцелярии: кто только не прошел через его стены, порой даже диву даешься, что делали эти люди в столь страшном заведении[214].

Подавляющая часть задержанных оказывалась в застенках по доносам, отсюда и такое «человеческое разноцветье». С другой стороны, необходимо же было занять всех «заплечных дел мастеров», подвизавшихся в Тайной канцелярии и в Преображенском приказе. И последние свой хлеб отрабатывали сполна: допрашивали подозреваемых в государственных преступлениях, проводили очные ставки, строчили многостраничные протоколы и регулярно представляли отчеты о своей работе на стол царствующей особы[215].

Е. Анисимов, правда, утверждает, что «не всегда розыски при царе фиксировались на бумаге, как бы ло в деле Монса в 1724 году. Петр вообще был свободен в выборе решений по каждому делу. Все было в его воле: дать указ арестовать, допросить, пытать, выпустить из тюрьмы. Он отменял уже утвержденный им же приговор, направлял дело на доследование или приговаривал преступника к казни. При этом он исходил не из норм тогдашнего права, а из собственных соображении, оставшихся потомкам неизвестными»[216] .