По дуге большого круга - Геннадий Турмов

В 1812 году непобедимая наполеоновская армия отступала из России. Бывшие завоеватели Европы превратились в голодных оборванцев, выпрашивающих у крестьян еду и обращавшихся к ним «cher ami» (любезный друг). Крестьяне так и прозвали попрошаек – «шарамыжники».

По-видимому, один из них и задержался под Дорогобужем, став гувернером в помещичьем поместье.

По линии отчима с родственниками было легче. Во-первых, Евгений был знаком с дедом, отцом Петра Сергеевича. А во-вторых, после практики в Николаеве он заехал в Вязьму и был довольно тепло встречен сестрами отчима, которые помогли ему добраться до Владивостока, так как стипендию, которую он рассчитывал получить в Вязьме, ему так из института не выслали.

Уже в эпоху интернета Евгений Петрович наткнулся на исследование Генерального штаба подполковника барона Карла Федоровича Сталь фон Гольштейна, который опубликовал в журнале «Кавказский сборник» в 1852 году «Этнографический очерк черкесского народа».

В нем он дает развернутую и достоверную характеристику кавказским народностям. Этот очерк не мешало бы прочитать российским правителям, прежде чем развязывать чеченские войны в конце XIX века, подумал тогда Евгений Петрович.

А тогда в перечне дворянских домов он нашел фамилию Гуримовых. Было это совпадением или просто однофамильцы нашлись на далеком Кавказе, Евгений Петрович так и не выяснил.

Да и в облике деда было что-то кавказское – нос с горбинкой, стать и осанка, несмотря на возраст, пронзительный взгляд. Да и сестры отчима не очень-то походили на русских. Но как они попали в Вязьму, если были кавказцами?

Своего «биологического» отца Евгений Петрович разыскал уже в зрелом возрасте. От их переписки остались пара писем, да его фотография в военной форме с двумя рядами орденских планок.

Так получилось, что ни бабушек, ни дедушек своих Евгений не видел даже на фотографиях, за исключением одного, да и то не родного в самом раннем детстве.

Анна Иосифовна провожала сына Евгения во Владивосток. Вроде бы и расстояние всего ничего, каких-то сто километров, но чувствовала, что расстаются они навсегда.

Для своего времени она была достаточно грамотной. Несмотря на большую семью, много читала, а заметив, что Евгений прячет от всех тетрадь, в которой записывает сочиненные им стихи, прочла их украдкой и как-то заметила Евгению:

– А мой брат тоже писал стихи. – И продекламировала с чувством:

Евгений понял, что увлечение его стихотворчеством больше не секрет и заветную тетрадочку перестал прятать.

Мать провожала его до самого вагона и даже зашла в тамбур, немного всплакнула. Евгений видел из окна тронувшегося поезда, как она идет по вокзальному перрону, тяжело переваливаясь с ноги на ногу – все-таки ей было уже за пятьдесят.

Под перестук колес Евгений задумчиво смотрел в вагонное окно, не замечая красот текущей параллельно с железнодорожным полотном реки Суйфун, впоследствии переименованной в Раздольную.

В голове сами по себе звучали зарождающиеся стихотворные строки:

Человек, как известно, создавался, создается и будет создаваться в коллективе. Сначала, естественно, в семье. Потом – школа. Затем – по выбору: студенческий коллектив или работа на производстве (на современном языке – «в сфере реальной экономики»). Но как бы там ни было, ты всегда в окружении людей, всегда на перекрестке чьих-то мнений, всегда вынужден лавировать между омутами чужого безразличия и стремлениями личных пристрастий.

Всякий раз, когда судьба или начальственный приказ возводит тебя в новый должностной ранг или бросает в незнакомый коллектив, ты оказываешься подобным марафонцу, выходящему на очередной старт с непреклонным желанием пройти эту тяжкую дистанцию и победить, если сможешь, конечно!

А вообще жизнь – это вечный старт, финиш которого уходит в бесконечность…

Не забыть день, когда с замиранием сердца ищешь и находишь свою фамилию в списке зачисленных в институт. И взрывная радость: ты – студент! Студент!!!

Группа Евгения занимается по новой программе. По существу, нового в этой программе ничего нет. Просто первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущев распорядился организовать для всех вновь поступающих в нынешнем году обучение на первых двух курсах по образцу вечернего факультета. То есть днем студенты обязаны работать на предприятиях, а вечерами заниматься в институте.

Трудновато…

Тем более мальчишкам, которые рассчитывали после окончания школы на дневную форму обучения. Правда, через пару лет это «нововведение» было отменено. Однако, первокурсникам того времени пришлось-таки нести терновый венец хрущевской реформы высшего образования все два года, а лично Евгению – вообще все тридцать месяцев.

Реформа касалась не только учебного процесса, но и бытовых условий студентов… Первокурсников кораблестроительного факультета поселили в рабочем общежитии Дальзавода. Эта совокупность знакомства с производством и бытовыми условиями рабочего общежития с полным комплексом «взрослой самостоятельности» окунула Евгения в такой сгусток житейских проблем, решить которые одним махом казалось невозможно. Но это лишь казалось.

На собрании первокурсников декан кораблестроительного факультета Николай Васильевич Барабанов сразу заявил:

– Идите-ка сначала на Дальзавод и узнайте, сколько и какого труда надо вложить, чтобы построить корабль. Проверьте настоящим делом свою детскую мечту. И поверьте в нее после такой рабочей практики.

И они проверяли. Вместе с неулыбчивыми корпусниками из девятнадцатого цеха они «латали» усталые борта океанских лайнеров. Они помогали ставить на ходовых мостиках сложные штурманские приборы и собирать корпусные секции будущих «плавсредств». Самая красивая и трудная работа.

…Евгений стоит, беспомощно озираясь по сторонам. С лесов что-то кричат, а что и кому – разобрать в этом обвальном грохоте невозможно. Внезапно раздается:

– Полундра!

Возле него шлепается доска. Отскакивает в сторону, едва не сбив с ног вынырнувшего из-за клетки рабочего. Он хватает его за руку, рывком втягивая под днище парохода, и сердито кричит:

– Чего рот-то раскрыл?

Это бригадир Володя Калякин.

Серьезную работу он Евгению пока не доверяет: