Стеклянный человек - Валерий Печейкин

Артист хорошо знает, что главное дано от природы и родителей. «Я сам добился всего» – это заблуждение. И гордыня, из-за которой в свое время был низвергнут Люцифер. Задача артиста быть факелом, который передают из рук в руки – от мамы к худруку, от режиссера к режиссеру. И дальше гореть ему так до пенсии. А потом угаснуть на кафедре сценической речи.

Театр – это место, где живой актер встречается с мертвым писателем. Веселый актер учит много грустного текста, оставленного каким-то великим мертвецом. Это действительно непросто. Наверное, это самое сложное, что есть в профессии актера. Но уже давно не пишутся пьесы в стихах, а прозу учить намного проще. Догадываетесь почему? В прозе можно менять слова местами, говорить не по тексту, а «по смыслу». В стихах же всякое слово на своем месте. Но стихотворные драмы – это сегодня редкость. Так что здесь жалеть артистов не нужно. Они сами себя пожалеют.

Киноартистов жалко меньше всего, потому что они получают больше всех. Таких артистов зовут на «разогнанные» проекты. Те, под которые получены бюджеты, написаны сценарии и сделаны раскадровки. Актер знает, что придет в проект, где уже есть деньги, съемочные часы и кинокорм. Если артист куда-то приехал, он уверен, что получит за это деньги.

Поэтому все хотят быть актерами. Но есть одна проблема: их гораздо больше, чем нужно маленькому российскому рынку. Раньше они все время ходили на кастинги. Но сегодня у каждого артиста есть видеовизитка и анкета на агентском сайте. Про артиста все заранее известно: насколько он высокий, улыбчивый, фехтующий или гарцующий. Это, кстати, не шутка. Когда я был студентом, то с друзьями-литераторами сам ходил на кастинг массовки. Нам выдали анкету, в которой спрашивали, умеем ли мы водить автомобиль, скакать на лошади, владеем ли навыками боя. Мы сильно удивлялись этим вопросам. Все, что мы умели, – просто быть. Сидеть на стуле, не падая, – вот наше главное умение. Сидеть и смотреть на пустой лист перед собой, заполняя его иногда прозой, иногда стихами, но чаще – слезами.

Артистом хорошо быть при жизни, а писателем – только после нее. После смерти все переворачивается. Писатель торжествует над артистами! Все они получают его тексты, учат его слова, волнуясь на вступительных экзаменах. Актер интересен, когда он живой, когда он телом выходит на сцену. После смерти актера нет. Он больше ничего не сыграет. Разве что нейросеть возьмет его лицо как перчаточную куклу и сделает видео для сториз.

С писателем все наоборот. Он, как Акакий Акакиевич, воскресает, потеряв шинель земного тела. При жизни он смотрел на актеров и вздыхал. Они – здоровые, красивые, наливные – играли в пляжный волейбол. Половина мировой литературы о том, как поэт вздыхает по какой-нибудь актрисе или адонису. Им достаются стихи, проза, драматургия. Автору не достается от них ничего.

Писатель знает, что при жизни ему ничего не достанется: ни секса, ни славы. Но когда уже не будет его, слава точно будет. И так хочется посмотреть на нее хоть глазком! Поэтому писатели так часто приближаются к границе жизни. Как Пелевин, присылающий тексты из нирваны. Как запершийся в доме Сэлинджер. Как запертый на конспиративной квартире Рушди. Как вспыхнувший и исчезнувший Кастанеда. Как пропавший в лагере Мандельштам. Смерть выделяет из писателя энергию. Актер узнает, насколько он хорош, на сцене. Писатель – рядом со смертью, арестом или вечной пустотой.

И здесь я вновь хочу обратиться к родителям. Вы знаете, чем сейчас занят ваш ребенок? Сидит в комнате и читает книгу? Сначала читает – затем пишет. А потом вы узнаете, что он не верит в Бога, царя и разумное творение. Гоните его на улицу, в кружок! Пусть лучше красит ногти, как Моргенштерн, пусть снимает тик-токи! Лишь бы был здоровый, живой, красивый и глупый. Таких любят родители и писатели.

Любите своих детей живыми, или через сто лет их будут любить потомки.

Я был счастлив, когда поступил в Литературный институт. Ведь я еще не знал, что через год меня оттуда выгонят. И говорил себе: «Наконец смогу заниматься литературой! Говорить о прозе! Писать ее!» Но все оказалось гораздо прозаичней.

В 2007 году я приехал в Москву из Ташкента, и жить мне было негде. Я узнал от знакомых, что при Литинституте есть Высшие литературные курсы, которые дают общежитие. Это была комната на улице Добролюбова: светло-грязные стены, ковролин на полу, одно окно. Меня поселили с поэтом из Сергиева-Посада. Осип Брик говорил, что в хороших стихах запоминаются хорошие строчки, а в плохих – плохие. Но, увы, я не могу вспомнить ни хороших, ни плохих строк своего соседа. Я помню только, что он не хотел мыть общую сковородку. Но в целом был хороший парень. Ярослав.

В приемную комиссию я подал две папки с текстами – с дебютной пьесой и дебютным романом. Роман назывался «Город под солнцем», имел семь частей – «красный понедельник», «оранжевый вторник», «желтая среда» и так далее. Короче говоря, цветик-семицветик. Мой авторский стиль тогда напоминал творчество сына Юрия Мамлеева и Оскара Уайльда. В одном из рассказов был описан страшный сон героя, в котором он видел Христа-зомби. Тот восставал из гробницы. Это была чудовищно написанная чудовищная сцена. В моем романе было много юношеского макабра. Но именно с этими текстами меня приняли в мастерскую прозы. Я удивился: неужели их оценили? Через год я узнаю правду: на платные курсы берут всех. Есть деньги – учись.

Наконец я на первом занятии. Здесь я увидел мастера – им оказался Андрей В. Он произвел на меня прекрасное впечатление. Благообразностью, вежливостью, сдержанностью. Я узнал, что в свое время он окончил медицинское училище, а род его восходил к святому архиепископу Луке. Он был настоящий писатель: с биографией и библиографией. Мы заговорили о Кафке. Мастер обратил внимание, что сам Кафка, будучи автором «холодных» текстов, любил жизненную страсть. Однажды провел ночь за чтением повести Александра Неверова «Ташкент – город хлебный». О чем это говорит? Даже внутри Кафки светил свет здоровья! Я понял, что мастер будет меня лечить. Я буду выздоровевшим Кафкой. Ура.

Итак, мы начали обучение. Тексты студентов разбирали в алфавитном порядке. Мы читали и обсуждали сочинения друг друга – бытовую прозу, любовную, армейскую и даже религиозную. Так, однокурсница Дарья О., работавшая в фонде Андрея Первозванного, сочиняла «православные рассказы».

До буквы «П» шли почти год. И вот наконец – Печейкин. Я пришел на пару, сел за парту, открыл ноутбук, куда собирался записывать советы, комментарии, крики. Но вдруг вместе с мастером в аудиторию вошел какой-то человек. Он оказался писателем. Писатель сел и стал рассказывать о своем творчестве. Наверное, что-то глубокое и важное, но я просто не мог этого расслышать. Он говорил о себе, а не обо мне! Когда же будут обсуждать мои тексты? Те, ради которых я пришел в этот мир! Приехал в этот город, на этот семинар! И год сижу среди портретов Платонова… Прошел час, полтора… Затем семинар закончился.

Мы поблагодарили писателя, он поблагодарил нас, а затем исчез, как земная слава. Я набрался сил и задал мастеру вопрос: «Простите, а что же с моими текстами?» Мастер спокойно и просто сказал, что роман мой прочел… но обсуждать в нем нечего. Это не литература, это за гранью литературной этики. И вообще: «Нельзя писать простатой». Про-ста-той. Поэтому в следующий раз мы вновь обсудим православную прозу моей однокурсницы. Лучше дважды обсудить добрые рассказы, чем один раз – злобные. «А теперь запишите домашнее задание…» Задание было такое: написать современную сцену искушения Фауста. Что такое продать душу сегодня? Каков сегодняшний Мефистофель? Расскажите об этом.