Уильям Шекспир. Человек на фоне культуры и литературы - Оксана Васильевна Разумовская

же в поэме о Венере и Адонисе. Шекспир излагает эту историю несколько иначе, чем Овидий, у которого она представлена в самом «хрестоматийном» виде (темпераментная богиня влюбляется в прекрасного смертного юношу и делает своим спутником, но молодость и охотничий азарт Адониса заставляют его покинуть Венеру, и он гибнет от клыков разъяренного вепря). Шекспир расцвечивает мифологический сюжет новыми красками: он добавляет откровенного (но не вульгарного) эротизма и придает повествованию, особенно в первой части, изображающей попытки соблазнения Адониса Венерой, комическую тональность: одинаково забавны и слишком настойчивая, распаленная желанием богиня, и воинственно оберегающий свое целомудрие молодой охотник. Как и в сонетах, в поэме прекрасный юноша предстает объектом восхищения и страстного влечения, которое не вызывает у него ответа. Тем не менее субъекты – носители этих чувств – не идентичны, хотя и схожи между собой: умудренный опытом, искренне преданный своему другу лирический герой в сонетах и зрелая, искушенная в плотских наслаждениях, темпераментная женщина в поэме. Некоторые биографы, в частности Энтони Берджесс, считают, что в «Венере и Адонисе» зашифрована история брака самого Шекспира и Анны Хэтуэй – немолодой и, возможно, более опытной в вопросах любви женщины, по мнению писателя, соблазнившей юношу и обманом женившей на себе[196]. Однако Адонис в поэме стойко противостоит плотскому соблазну:

Краснеет он с досады и стыда,

К такой игре охоты не питая <.. >

Он красен от стыда, но кровь хладна <…>

А он все сердится, стыдом пылая,

Иль, побледнев от гнева, хмурит взор. <.. >

«Ты так мне сжала руку, что мне больно;

Расстанемся; и брось, не пустословь.

Не осаждай мне сердце: добровольно

Оно не впустит за стены любовь.

Ни льстивым клятвам, ни слезам притворным

Не сделать бреши в сердце столь упорном»[197].

Несмотря на безмятежный пасторальный фон, изящный и непринужденный эротизм и комические нотки, поэма содержит пафос двойного трагизма: историю неразделенной и, в сущности, непонятой страсти и мотив злого рока, немилосердно разлучающего влюбленных. В шекспировской версии Венера потеряла Адониса еще до того, как обрела: вопреки общепринятой трактовке, герой поэмы не проникается взаимной страстью, несмотря на красноречивые увещевания богини и «наглядную демонстрацию» ожидающих юношу плотских радостей.

Трагическая развязка и красноречивая картина искреннего страдания Венеры заставляет померкнуть и яркие краски пасторального фона поэмы, и игривоэротические детали обольщения Адониса, и пикантный комизм сюжета. История соблазнения превратилась в рассказ о том, как в сад наслаждений проникла смерть.

Вторая поэма Шекспира, написанная в этот же период, развивает тему плотского влечения в еще более мрачном и фатальном ключе: «Опозоренная Лукреция» повествует о темной стороне страсти, порождающей бесчестие, насилие и смерть. В каком-то смысле две поэмы дополняют друг друга, зеркально отображая один и тот же сюжет о безответной страсти и ее трагических последствиях, меняется только гендерный расклад в системе персонажей: в первом тексте объектом вожделения является юноша, во втором – женщина. В «Венере и Адонисе» тема насилия едва намечена и предстает в безобидном, даже заманчивом виде, как пикантная игра, поскольку в роли потенциального «насильника» выступает слабая, но соблазнительная женщина. Тем не менее мотив физического принуждения к близости обозначен достаточно четко:

Тут, влажной завладев его рукою,

Сил воплощеньем жизненных, она

Целебной для богинь росой земною

Ее зовет, дрожа, возбуждена.

Желанье множит силы опьянелой:

Его с коня она срывает смело <.. >

Привязан конь; она стараться стала

Связать и всадника, что с ног уж сбит,

Как бы сама хотела быть им сбитой;

Он – силы раб, не страсти, век несытой.

В какой-то момент любовная игра перестает быть возбуждающей и безобидной, и в ее описании начинают звучать тревожные и угрожающие ноты. Если бы участники этой сцены поменялись местами, она приобрела бы зловещий характер, предвещающий трагическую развязку:

Как перья птицы, мясо клювом рвет

Терзаемая голодом орлица

И, поглощая все, крылами бьет,

Пока не стихнет голод или птица, —

Так лоб она целует, щеки, бровь…

Разницу в восприятии двух поэм в значительной степени определяет отношение к проблеме женского и мужского целомудрия. В патриархальном обществе (каковым являлось елизаветинское) к женщине в этом вопросе предъявлялись куда более строгие требования, чем к мужчине. Соблюдение девственности до брака было крайне желательно для девушек из буржуазной и крестьянской среды[198] и обязательно для особ аристократического происхождения; для представителей сильного пола наличие добрачного сексуального опыта было допустимым, а по сути, даже приветствовалось (как подтверждение мужской состоятельности и зрелости). Отказ молодого человека от плотских утех – после упразднения в Англии института монашества с его практикой целибата – мог трактоваться как свидетельство недостатка здоровья и жизненных сил (в том числе импотенции), незрелости (главный упрек Венеры Адонису у Шекспира), чрезмерного увлечения мужской компанией[199] (по версии Плутарха и некоторых античных поэтов, Адонис был возлюбленным не только Венеры, но и Диониса[200]). С этой точки зрения утрата девственности Адонисом – лишь волнующее приключение, тогда как для Лукреции лишение чести – катастрофа.

В западноевропейской культуре образ Лукреции приобрел такое же устойчивое символическое значение, как и фигуры Елены Троянской, Клеопатры, Пенелопы. Жена римского консула, славившаяся своей красотой в сочетании с непоколебимой добродетелью, стала жертвой сладострастия Секста Тарквиния, сына последнего римского царя, и покончила с собой на глазах у отца и мужа, не желая жить после утраты чести. Судьба Лукреции оказалась тесно связана с политической историей Рима: бунт, поднятый народом под предводительством ее родственников, привел к свержению тирана Тарквиния Гордого и установлению республики, а сама добродетельная матрона превратилась в символ бескомпромиссной нравственной чистоты, силы духа и вообще женского целомудрия.

Возможно, роковые женщины привлекали Шекспира как автора больше, чем добродетельные, или жанр поэмы ограничивал привычный для него повествовательный размах, однако «Обесчещенная Лукреция» получилась менее яркой, чем «Венера и Адонис», которую только при жизни автора переиздавали больше десяти раз. В любом случае, Шекспир попробовал свои силы в качестве поэта, сделал все, что мог, для привлечения внимания потенциального покровителя, мимоходом реанимировал угасающий жанр сонета и наметил для себя новые творческие горизонты. Правда, к лирике он больше никогда не возвращался[201], однако по завершении работы над поэмами и к моменту открытия театров после эпидемии он уже «дозрел» до трагедии, а возможно, уже начал работать над