Недостойный - Александр Максик

Силвер оттолкнулся от стола и встал прямо перед ней. Она покраснела так, что, казалось, кровь сочится у нее из глаз.

— Ариэль, следи за своими словами в разговоре со мной, я…

— А почему? Потому что вы учитель? А я — ученица? Вы можете поступать, как вам нравится, да? А потом, как ни в чем не бывало, оправдываете этой чушью? — Она смахнула «Постороннего» на пол. Книжка с глухим стуком упала на потертый коричневый ковер.

Силвер подошел ближе к ее столу. Помимо злости, на его лице отразилась паника и, возможно, даже страх.

— Ариэль, — произнес он на октаву тише, — закрой рот.

Она встала и сунула тетрадку в рюкзак. Защелкнула застежки, театральным жестом обернула длинный белый шарф вокруг шеи, а потом, когда уже собралась уходить, посмотрела ему в глаза. Во весь свой рост, да еще в зимних ботинках, она оказалась выше его. Выглядела сильной, полной убежденности, уверенности в себе, без доли сомнения.

— Вы подделка, мистер Силвер. Вы жалки, — сказала она, глядя прямо на него. — Я знаю, мистер Силвер. Давно знаю.

Она вышла из-за своего стола и шагнула вперед, так что на мгновение они оказались очень близко друг от друга. И выходя из класса, она так близко прошла мимо него, что прядь ее волос скользнула по его плечу.

я подумал, что, может, вдохновлюсь, увлекусь этим мероприятием. Все это пение. Гневные лозунги. День был роскошный. Солнце. Холодно. Люди повсюду. Приятно было находиться на улице. Но в настрое толпы было что-то неприятное. Слишком многие жаждали крови. Атмосфера стала накаляться все больше, когда протестующие, промаршировав, заполнили площадь Республики. Девушки, лица которых были разрисованы пацифистскими символами, отправились по домам. Студенты, певшие «Imagine», ушли. На плакатах красовались рядом звезды Давида и свастики: «Сионизм = нацизм».

Я попал в толпу, которая собралась рядом с лотками, где продавались merguez. Купил себе одну и стоял, наблюдая за группой еврейских студентов, к которым приставали пьяные подростки. Я наблюдал вместе со всеми остальными. Возмущенно смотрел на парня, который был заводилой. Мне хотелось его убить. Стоящие передо мной люди ушли, и я оказался на краю тротуара, на одном уровне со студентами, и продолжал наблюдать, не снимая солнцезащитных очков. Потом увидел Гилада и Колина. Я понял, что они здесь благодаря мне. «Участвуйте в жизни мира», — сказал я им. Та усталая речь. И вот они участвовали.

Выступи и покажи своим ученикам, что значит быть храбрым, что значит действовать. Я сделаю это ради них, как мог бы когда-нибудь сделать это ради собственных детей. Несмотря на страх, я встану на их защиту. Отделюсь от толпы на шаг.

Я не думал, что они меня видели. Я стоял неподвижно, притворяясь, будто направляю всю свою энергию на того агрессивного парня. И когда он ударил студента прутом и снова замахнулся, я сошел с тротуара и велел ему прекратить.

— «Arrête!» — сказал я.

И оказался в круге тишины, и смог разглядеть его до мельчайших деталей. Больше я ничего не сказал. Он мгновенно понял, что у меня ничего больше нет.

Гилад и Колин тоже меня видели. Своего учителя-лицемера, стоящего в одиночестве на улице, молящегося, чтобы слова «хватит» хватило, и понимающего, что не хватит.

Пришел и ушел субботний вечер. Был почти час ночи. Я встал с кровати, оделся и вышел на улицу.

Я направился к Сене, прочь от шума улицы де Бюси, и дальше по темнеющей улочке. Свернул в маленькую арку и ступил на булыжную мостовую перед Институтом Франции. Я не мог заставить себя идти по мосту Искусств. Огни, отражающиеся в воде. Пьяные студенты, бренчащие на гитарах. Вместо этого я сел на лестнице на краю площади, залитой зловещим оранжевым светом.

Думать было не о чем. Нечего делать. Впереди ничего не ждало.

По набережной прогуливались парочки. Некоторые поворачивались, чтобы посмотреть на золотистый купол, фотографировались на ходу.

«Где-нибудь в фотоальбоме, — подумалось мне, — я буду тенью в углу».

Я побрел домой по темной улице, где миновал прижавшуюся к стене пару. Когда подошел к своему дому, от нее пришло сообщение.

Было начало ноября. Шесть человек пили в баре «Дю Марше» по соседству. Местный пьяница сидел один при входе в подъезд жилого дома через дорогу. Он бился головой о дверь. Снова и снова откидывал голову назад. Видимо, никак не мог отключиться, сколько ни старался.

Я держал в руке телефон. Наблюдал, как он в последний раз мотнул головой. Она глухо стукнулась о дерево, и он упал вперед. Я подумал было подойти к нему, приподнять его голову, сесть рядом, дав ему отдохнуть, привалившись ко мне. «Может, потом, — извинился я про себя. — Может, как-нибудь в другой раз».

Свет на лестнице не горел. Я поднялся наверх в темноте. Из окна мне было видно, как Полина моет на кухне посуду.

Ветер усилился и продувал мою квартиру насквозь. Я порадовался холоду. Я наблюдал, как вошел, в одних джинсах, Себастьян. Обнял ее, размеренно намыливающую тарелки. Вскоре они погасили свет.

Я увидел себя, уходящего в толпе. А затем — в темноте ждущего Мари.

«Хорошо, — написал я. — Viens»[53].

К этому времени по утрам было темно. В школу я приехал раньше обычного. Заявившись на кафедру первым, зарядил кофеварку, а потом таращился в окно, пока аппарат, покашливая, оживал. В ноябре небо все еще было чистым, солнце вставало как раз над деревьями. Трава побелела, прихваченная инеем.

Когда приехала Миа, я налил ей кофе. Маленький мальчик в оранжевом парке выбежал на середину поля. Его следы были единственными. Мы вместе смотрели, как он лег на спину и ударами раскинутых рук изобразил снежного ангела на побелевшей траве. Затем поднялся и побежал назад в школу.

В тот день мы вместе ели ленч на скамейках рядом со столовой. Воздух сохранял свою утреннюю свежесть. Она поежилась и потуже обмотала шею шарфом.

— Как прошли выходные?

— Просто кошмар какой-то.

— Ты получил мое сообщение? — отвернувшись, она следила за учениками, играющими в баскетбол.

— Получил. Прости.

— Мог перезвонить. Мне казалось, мы собирались пойти в кино.

— Да, следовало перезвонить.

Она со вздохом покачала головой. Хотела заговорить, но я остановил ее.

— Миа, прости. Я уже сказал: следовало перезвонить. Забыли, ладно?

— Тогда почему выходные были такими трудными?

Я попытался описать расширяющуюся тьму, ощущение чего-то рушащегося. С каким же облегчением я высказался!

— Держись, — шепнула она, глядя поверх моего плеча.

— Привет, мисс Келлер. Простите, что беспокою вас, но я хотела спросить, будет ли у вас сегодня днем время просмотреть мое эссе. Я искала вас на кафедре, но только сейчас увидела, поэтому прошу меня простить, но…