Царская любовь - Александр Прозоров

– Чего молчишь, боярин? – прихлебнув вина, поинтересовался Александр Борисович.

Годунов красноречиво оглянулся на дверь, повел плечами и сказал:

– Гость наш дорогой еще три месяца тому на Русь приехал. Ныне отдыхает после пути долгого недалече от Москвы.

– Эк оно все вовремя сложилось! – обрадовался князь, взял дольку яблока, кинул в рот, облизал пальцы. – Скачи, скажи, чтобы до лета потерпели. До приезда… э-э-э-э… гостя дорогого разговоров серьезных я не начинал, дабы пустыми не оказались, но намеки позволял, ответы слушал, и уж теперича все как по маслу покатится. Надобно мне с боярами некоторыми встретиться, мнение их испросить. Но к лету при любом раскладе буду готов.

– Письмо тебе надобно написать, княже, – ответил Дмитрий Годунов.

– Какое письмо?

– Кто я таков, чтобы обещания великие раздавать? – развел руками постельничий. – Всего лишь слуга худородный, сын боярский, младший потомок в роду. Без письма собственноручного от второго человека в русской державе гость моим обещаниям не поверит. Коли же ловушку от государя заподозрит, так и вовсе за пределы наши скрыться способен.

– Какая ловушка?! – снисходительно засмеялся князь. – Иоанн ныне совсем умом тронулся!

После таких слов постельничий опять испуганно оглянулся на дверь.

– Да пустое! – махнул рукой Александр Борисович. – В моем доме изменщиков нет.

– Гость московских новостей не ведает… – Боярин Годунов все же предпочел более обтекаемые и безопасные фразы. – Да и не разбирается в делах здешних совсем. Письмо ему надобно обережное. Тогда поверит.

– Что не разбирается, сие нам на руку… – кивнул князь Горбатый-Шуйский. – Его дело на троне сидеть да в церковь ходить. С остальным сами как-нибудь управимся.

Дмитрий промолчал.

Хозяин дворца крякнул, поднялся, отошел в дальний угол к пюпитру с чернильницей, потянул с полки лист беленой бумаги. Примерно с четверть часа что-то писал, иногда презрительно фыркая, затем помахал листком, высушивая чернила, сложил его краями к середине, капнул со свечи немного воска, подул, остужая, вдавил в твердеющую массу печатку, не снимая ее с пальца. Протянул боярину:

– Вот, держи. Отправляйся сегодня же!

Годунов поклонился и вышел за дверь.

Путь по накатанному зимнику оказался легким и быстрым. Всего за две недели Дмитрий домчался до Суздаля, отдал письмо, поделился новостями, отдохнул. Через неделю с огромным облегчением поскакал обратно.

Вот и все – он больше в заговоре не главный! Теперь он просто посыльный, гонец. Теперь всегда может сказать, что свитки-грамоты возил, а что в них – не ведал. Теперь ему при неудаче не плаха, а разве что опала полагается. В худшем случае казнят его одного. Агриппину, семью не тронут. Слишком мелкая сошка, чтобы весь род искоренять.

Иногда так приятно чувствовать себя мелким, жалким, худородным и никому не нужным человечком!

Постельничий заказал в Юрьевской церкви благодарственную службу – и спокойно вернулся к своим делам, выгадывая для казны то копейку, то другую при закупке свечей и масла, заставляя ткачих тщательнее следить за станками и дольше выбеливать на зимнем солнце льняное полотно, самолично выверяя раскрой ткани на белье.

При Дмитрии Годунове закупки вина и рыбы к княжескому столу, мехов для одежды, олифы для ремонта стали несказанно дешевыми, поражая бывалых писарей. Они ведь не знали, что поставлял все это Годунов из своих личных, считай, припасов. Связи в северных землях у боярина остались, и заказывал он все товары напрямую, считай что у рыбаков на ставнях и у голландских торговцев на причалах, оставляя местным приказчикам лишь малую денежку за хлопоты.

Народ же отпраздновал Масленицу, стал готовиться к Пасхе – и из Кремля наконец-то пошли слухи, что государь отошел, успокоился, справился с кручиной, снова вернулся к делам державным и даже дал Макарию согласие на новый брак. Посольский приказ уже начал подбирать для него супругу. Сам подбирать – смотра невест государь не захотел, ибо после Анастасии глаза его ни на кого не глядели…

На светлый праздник Пасхи Иван Васильевич показался на людях на праздничном богослужении. Внешне спокойный и крепкий, с развернутыми плечами и румянцем на щеках. Однако молчаливый и неулыбчивый. Улыбаться царь научился только к концу лета, когда двадцать первого августа пошел под венец с кабардинской княжной Марией, скрепляя навеки союз не столько мужчины и женщины, сколько Руси и кавказских народов.

К сему времени Дмитрий Годунов начал уже забывать о заговоре, но студеной зимой, сразу после крещения, присланный прямо на половину царевича холоп передал боярину повеление явиться к князю Горбатому-Шуйскому. А когда Годунов пришел на подворье, ему сказали через день быть готовому к выезду…

В распахнутые ворота князь Горбатый-Шуйский въехал верхом. Холопы помогли ему спешиться возле самого крыльца, гость поднялся на несколько ступеней, с интересом оглядел совсем уже ветхого седобородого старика в куньей шубе и могучего голубоглазого воина с бритым на басурманский манер лицом – тонкие короткие усики и такая же короткая узкая бородка.

– Сие и есть, Александр Борисович, наши дорогие гости, – представил их поднявшийся следом боярин Годунов. – Прославленный в походах Бек-Булат и его воспитанник.

Объявлять вслух, кем является сын Булат, Дмитрий не рискнул даже здесь.

– Так вот ты каков, старший сын Василия Ивановича?.. – Князь окинул взглядом одетого в шерстяные штаны и короткий вельветовый поддоспешник мужчину и слегка поклонился: – Мое почтение.

– Наше почтение, Александр Борисович, – поклонился в ответ старик. – Прошу в дом входить, хлеб за столом нашим преломить, шербетом согреться…

Просторная трапезная постоялого двора за прошедшие месяцы обратилась в некое подобие татарского двора: пол от стены до стены выстелен коврами, вместо стульев и столов – приподнятый на высоту колена дастархан, вместо лавок – подушки. Князь Шуйский-Горбатый такому зрелищу удивился, однако не испугался. Скинул за спину шубу, ибо сидеть в ней по-турецки было просто невозможно, расстегнул пояс. Взгромоздился на помост. Вокруг засуетились полуодетые юные девы, расставляя перед гостем миски с мясом и сластями, наливая в пиалу ароматный шербет, удобно подбивая под бока подушки.

Следя за суетой, князь довольно крякнул, прокашлялся и заговорил:

– Прощения прошу, царевич, что ожидать заставил столь долго, однако же богом клянусь, ни единого дня зря не пропало, и все в хлопотах по делу нашему важному прошли! Полагаю, сам ты понимаешь, что предприятие наше в одиночку свершить невозможно, и потому призвал я союзников многих, что помогут законного государя на престол возвести и волю его недовольным диктовать. Знамо, первыми на призыв сей отозвались родичи твои, царевич, чуть не весь род Сабуровых. Богдан-Феофан Юрьевич, Григорий Степанович, Третьяк Пешков и Тимофей Иванович Бажен по прозвищу Кривой, и иные очень многие бояре, что и силой нас при опасности поддержат, и места нужные в приказах и на воеводствах займут. Сверх того, после безумия царского даже его слуги ближайшие на намеки мои откликнулись. Сам окольничий Адашев перевороту обещал не противиться, коли место за ним оставим, а Сильвестр намекал, что митрополита успокоить сможет, коли нужда такая возникнет. И так все складывается, что никто при дворе противиться грядущей перемене не станет…