Очередь - Ольга Грушина

На какой-то миг она заколебалась.

— Давайте вашу сумку, — поспешно сказал Сергей.

Через пару кварталов он оставил свои неловкие попытки завязать разговор. Они шли молча, и тишина с каждым шагом становилась все тягостней; и по мере того как перед ними разворачивалась привычная череда заборов, жилых домов, трамвайных остановок, скамеек и пыльных саженцев, мелкие неурядицы прожитого дня, их тошнотворное послевкусье разрастались в душе Сергея, разбухали до чудовищных размеров и, перелившись в конце концов через край, сложились в одно четкое, примитивное, жуткое чувство. Его охватил страх подступающей старости, которая несла с собой годы необратимо-безрадостного, тоскливого прозябания; и он осознал, внезапно, мучительно, что предстоящий концерт сам по себе мало что мог изменить.

Он резко остановился. Она тоже. Вокруг не было ни души; они стояли на каком-то безымянном углу, под еле теплившимся фонарем, который капал светом и мраком на их лица. Притаившийся за ними ночной город жарко и хищно дышал Сергею в затылок.

— Что с вами? — спросила она.

Он совершенно не так представлял себе эту минуту — ему претило останавливаться где-то на задворках, под открытым небом, запятнанным непросохшей кляксой казенной лампочки, на улице, по чьему тротуару молчаливые тени бездомных собак преследовали невидимые жертвы, но почти что физическое ощущение скоротечности жизни сдавило ему горло, выжимая из него неуверенные, бесконечно важные слова.

— Софья Михайловна, я вам должен что-то сказать. Я… — Он запнулся.

Ее взгляд, легкий, светло-серый, как перышко, скользил по его лицу; он видел отражение изогнутого фонаря, застывшее у нее в глазах парой крошечных вопросительных знаков.

— Что с вами? — повторила она, и в ее голосе он услышал настойчивость, граничащую с испугом.

Сердце стукнуло — раз удар, два удар, три удар, четыре…

— У меня для вас сюрприз, — выпалил он. — Пластинка с записью Селинского. Я подумал… если вам так хочется его послушать… зачем ждать до…

— Ох, — вырвалось у нее, и он не смог разобрать, что же заполонило маленькую лунку ее выдоха: облегчение или разочарование. — Пластинка Селинского? Каким образом, откуда… Я тоже пыталась достать, но ведь… а вы сами уже послушали — с чем это можно сравнить? Какое… ох, как чудесно!

Он понял, что ее голос захлестывала радость, и ему захотелось плакать.

— Я… у меня дома нет хорошего проигрывателя, — сказал он, избегая ее взгляда.

— Да-да, конечно, понимаю. — Она вновь двинулась по улице, воздушными, счастливыми шагами, едва не бегом; он тронулся за ней, но подошвы увязали в асфальте, точно в грязи. — Захватите ее завтра с собой в очередь, мы с вами пойдем после смены в музей и там…

— К сожалению, завтра не получится. Сейчас пластинка у знакомого, я только через пару дней заберу. Дня через три-четыре. А то и через неделю, когда он из командировки вернется.

В дальнем конце улицы, заслоняя небо, уже маячил ее дом. Сергей зачастил:

— И кроме того, музей, как мне кажется, не самое подходящее место. Возможно, вы не в курсе, но официально Селинский до сих пор под запретом. Представьте, какой будет скандал, если вас застукают на рабочем месте за прослушиванием запрещенной пластинки на музейной аппаратуре…

— Да, вы правы, лучше уж дома. — Она снова остановилась. — Проигрыватель у меня есть — надеюсь, не подведет. Как только ваш знакомый приедет из командировки, сразу и договоримся. Честное слово, это самый замечательный подарок, спасибо, спасибо вам, Сергей Васильевич…

И тут все произошло неожиданно и стремительно: его по-птичьему быстрое движение, летящая на него темнота, непослушная прядь, выбившаяся из тугого узла ее волос и коснувшаяся его щеки, ее платье под его ладонью, такое мягкое, какая же это ткань, и оказавшиеся так близко ее губы, так близко, но не совсем; и губы ее лишь мимолетно задели его подбородок, а плечо тотчас же ускользнуло из-под его руки, доброй ночи, еще раз спасибо, раз ступенька, два ступенька, три ступенька, четыре, и хлопнувшая дверь — и, застыв у подъезда, он вспомнил сцену, которую не раз рисовал в своем воображении: черный глянец крутящейся пластинки, игра теней на потолке ее спальни, струи музыки, как потоки солнца на их закрытых веках — и сделался сам себе противен.

На следующее утро Сергею удалось перехватить сына, как раз когда тот собирался выскользнуть за дверь.

— Говорю же тебе, у нее нету, — раздраженно бросил парень, сунув под мышку книги.

— Не о ней речь. А о твоих знакомых, — сказал Сергей, понизив голос. — Из ночной смены. Которые могут достать то, что нужно.

Парень, очевидно, был застигнут врасплох.

— Ну, не знаю, — помолчав, протянул он. — Может, какие-то связи у них и есть.

— Сделай одолжение, — продолжал Сергей, — поспрашивай. Любая запись, по любой цене, я торговаться не стану.

— Ладно, спрошу, — сказал парень уже с порога. — Хотя обещать ничего не могу.

— Спасибо, Саша, — тихо произнес Сергей, когда дверь закрылась.

Сергей не думал, что сын его слышит, но Александр-таки услышал и в недоумении помедлил на верхней ступеньке лестницы. Вечером он оттащил Николая от киоска.

— Попробуем, — сказал Николай, пожимая плечами. — У Степана есть ходы, надо с ним перетереть. Вряд ли что получится, но мне пофиг, бабки не мои. Давай-ка вернемся, мужики второй бутылек откупорили.

В тот вечер Александр пил меньше других, и, хотя домой он вернулся так поздно, что уже было рано, он лег спать не сразу, а еще почитал одну из тех книг, которые ему одолжил Виктор Петрович. Книга принадлежала другому веку, с чудом сохранившимися ломкими страницами и непривычным дореволюционным алфавитом, которому Виктор Петрович его обучил; впрочем, наука была нехитрой: достаточно было запомнить две-три чудных буквы. В книге были истории о путешествиях — не об ураганных, дерзновенных приключениях, которые он в последнее время придумывал себе перед сном, а о скитаниях без видимого начала и конца, вмещавших в себя неспешные беседы с незнакомцами на узких улочках сонных городов, прогулки вдоль какой-то реки, вечерние чаепития, медлительный речитатив звучных имен и названий — и все это было исполнено такой тихой, неброской красоты, что Александр продолжал листать страницу за страницей, хотя его одолевала дремота, а он все равно перелистывал страницы, перелистывал часы, и спящие бульвары, и яркие города, золотые и красные, как яблоки в сказках, и скоро его уже несло по реке под шатрами плакучих ив, зеленых и величавых, точно монастырские купола, а из-за стенки шелестел все тот же старческий голос, который, перемежаясь со строчками, страницами, часами, тоже рассказывал про реку, про бульвар, да-да, про то, как мы шли рука об руку по бульвару, влюбленные и счастливые как цветущее лето, и на бульваре был особняк, а дальше — мраморная прохлада лестницы, прохлада наших поцелуев на лестничных пролетах, квартира знакомых, путаница с чужими ключами, которыми мы долго не могли попасть в скважину, потому что в тот день мы выпили столько шампанского, празднуя очередной триумф, ты помнишь, а потом — солнечная прохлада той просторной, ветреной комнаты, где мы оказались словно на облаке, словно на небе, на нашем собственном небе, и прохлада накрахмаленных простыней, ты помнишь, и тот маленький балкончик, на котором мы стояли после и смотрели на летящую мимо реку; а два года спустя, когда я больше не танцевала и жила далеко-далеко, с человеком, за которого вышла замуж, ты нашел на книжных развалах, что тянулись вдоль той реки, старую открытку, и на тонированной сепией фотографии был наш особняк, и каменные нимфы, взирающие на нас сверху вниз со скорбным отпущением, и кудрявые облачка, словно небесные вздохи, и ты пометил окно крестиком и послал мне открытку через весь континент, чтобы спросить: «Узнаешь ли ты? Помнишь ли?»