Бегство в Россию - Даниил Гранин

Угодить в подобную шарашку и наши американцы могли бы запросто, если б к тому времени оформилось соответствующее направление новой техники. Но пока что дело в свои руки взяли военные, толковые офицеры, они раньше других оценили возможности ЭВМ.

Москва выразила благодарность за результаты; пражской лаборатории выделили оборудование, добавочное помещение и штаты. Начальство считало, что важность каждой организации определяется количеством работающих. Большая лаборатория – значит, серьезная. Больше людей, больше квадратных метров – больше денег. Начальство изумилось, когда Андреа попросил дать ему пятерых электронщиков и пятерку монтажников. Не мало ли?

Чехи, люди хозяйственные, интересовались больше промышленными делами, они нуждались в станках с программным управлением и потихоньку протаскивали в план лаборатории свои темы. Военные ворчали: не отвлекайте, мол, наших. Отвлечение было на руку товарищу А. Г. Картосу: чем больше будет разных заказов, тем легче маневрировать, тем больше независимости. Система была непривычной, все планировалось загодя, любая новая конструкция, прибор, иначе нет для них материалов, потому как материалы тоже заказывали впрок – и паяльники, и сопротивления, и стенды. К тому же надо было сочинять никому не нужные отчеты, участвовать в соревновании, сидеть на собраниях… Удивительно быстро Андреа сумел изучить ритуальные обычаи, мало того, он научился обходить их, использовал свою как бы наивность, незнание языка и местных обычаев.

Джо стоял у окна и плакал. Не всхлипывая, неподвижно, беззвучно, как плачут мужчины, когда они плачут. Андреа сидел за столом, положив голову на кулаки. Прошло несколько часов с того момента, как его разбудила Энн и сказала самым будничным тоном, Андреа навсегда запомнил обыденность ее голоса: Сталин умер. Он не поверил – Энн поймала Би-би-си, вражеское радио могло придумать что угодно.

При входе в лабораторию вахтер посмотрел на его пропуск, ничего не видя. В лаборатории никто не работал. Постепенно Андреа осознавал ужас случившегося. Для него, да и для Джо, смерть Сталина означала катастрофу. Что-то должно было обрушиться, произойти, рухнула основа, на которой держалась вся система.

— Без него невозможно, — бормотал Джо, — что с нами будет?.. Для меня все кончилось… На нем все держалось.

Андреа не думал, что смерть человека, которого он никогда не видел, может вызвать такой душевный обвал. Как будто со Сталиным погибла идея социализма. Он подошел к Джо, положил ему руку на плечо.

— Что бы ни было, нас не разлучат. Нас двое.

Примерно так он сказал, точных слов он не помнил, и Джо не помнил, потому что в такие минуты важны не сами слова, а тон, и эта крепкая рука на плече, и главное – то, что не сказано.

“Двое”? Почему он не сказал “трое”? Андреа сам обратил на это внимание. Его поразила безучастность Эн. Она как бы не замечала ни их волнений, ни того, как они оба ежевечерне до поздней ночи сидели, прильнув к радиоприемнику. Передавали про огромные очереди прощания со Сталиным, потом про похороны; по словам Би-би-си, у Дома союзов, наискосок от гостиницы “Москва”, где они жили, произошла давка, погибло много людей.

— Я все отдал бы, чтобы попрощаться с ним, — говорил Джо, на что Энн слегка поднимала брови. Молчание ее было выразительно. — Ты не согласна? — спросил ее Андреа.

Она повела плечом:

— Это должно было случиться… Стоит ли так убиваться? Люди давят друг друга – ради чего? Так не любят и не горюют.

Ее слова возмутили Андреа. Пожалуй, это была их первая серьезная ссора.

Спустя несколько дней пришло сообщение, что “врачи-убийцы признаны невиновными”. Энн сказала:

— Вот видите.

Андреа было решил, что она хотела утвердиться в своей правоте: Сталин умер – и оказалось, что врачи невиновны, а остался бы жить – и их бы расстреляли. Джо, узнав про врачей, не скрывал торжества:

— Они испугались! Они это затеяли в угоду Сталину!

Никто ничего толком не знал, но все связывали эти события, и что-то вообще стало неуловимо меняться.

Программное управление удалось. Чехи с гордостью показывали свою новинку, привезли советского министра какого-то машиностроения. Тот, человек тертый, поковырялся, пощупал и без стеснения спросил, сами ли чехи сделали такое, не лагерная ли, мол, это продукция, в смысле соцлагеря, небось содрали. Чехи обиделись, привели его в лабораторию, где познакомили с начальником, который грек, и его заместителем – откуда-то из Южной Африки. Министр недоверчиво расспрашивал, старался выяснить, имеются ли подобные штуки на Западе. У Андреа никак не укладывалось в голове: с одной стороны, русские утверждали, что все выдающееся сделано у них раньше, чем на Западе, с другой – были убеждены, что все путное создается только на Западе и если там этого нет, то и нам нечего соваться.

Министр, белобрысый мужичок, хитроватый, вразвалку походил вокруг Андреа, так же как перед этим ходил вокруг станка.

— Повторить такую хренацию для наших советских станков сумеете?

— Такую? Нет смысла, — сказал Андреа с вызовом.

— Почему же?

— Пока мы делали, это уже устарело.

— Что же вы сегодня можете?

— Мы можем управляющую систему сделать меньше.

— Во сколько меньше?

Картос задумчиво погладил свой черный ус.

— Попробуем раз в… сто.

Министр заморгал.

— Во сколько?

— Сто, — повторил Картос небрежно.

Проверяя себя, министр оглядел свою свиту, затем Картоса и так и этак.

— Может, раза в три?.. Нам хватит.

— Вам хватит. Нам – нет.

— Ишь ты! Хвались – не подавись.

Картос непонимающе наморщился. Переводчик длинно стал ему объяснять по-английски. Картос перешел на русский.

— Вы хотите, чтобы мы делали по-маленькому? — аккуратно расставляя слова, выговорил он.

Министр расхохотался.

— Давай-давай, делай по-большому. Только не сорвись.

— Надо попробовать, — сказал Картос. — The proof of the pudding is im the eating (отведать пудинг значит съесть его).

— Это верно. По-русски – попытка не пытка, а спрос не беда. Не попробуешь – не узнаешь… Но ты рисковый мужик. А чем отвечать будешь? Партбилетом?

Тут министру что-то зашептали, но он отмахнулся.

— Нет, пусть скажет чем.

— Своим именем.

Министр поднял брови.

— Что-то новенькое. Именем? Как у поэта сказано: что в имени твоем?

Картос нахмурился:

— Другого у меня ничего нет. Не хотите – не надо. Осторожность ничего нового не создает.

— Ты со мной не задирайся. Я тебе помогу. Не подведешь? Будешь доводить?