Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература) - Джиллиан Портер

типов персонажами, жизнь которых неотъемлемо связана с их сложной психологией. Хотя Пушкин писал «Table Talk» несколькими годами позже «Скупого рыцаря», его интерпретация шекспировского Шейлока как «живой» личности с многообразными противоречивыми эмоциональными побуждениями часто считается программным утверждением о том, какую цель он преследовал, изображая своего барона [Томашевский 1960:276; Долинин 2007:95]. Сосредотачиваясь на противоречивом характере барона как скупого рыцаря (для которого, согласно феодальным социальным нормам, честь и долг перед своим сюзереном и семьей превыше денег), а также на установленном им для себя моральном кодексе, исследователи часто отмечали, что это психологически более сложный герой, чем его предшественники-скупцы [Долинин 2007: 99; Evdokimova 2003: 114].

Я подчеркну, что, хотя Пушкин обращается к описанию и других страстей в этом отрывке, важно, что скупой – это первый из изображенных поэтом типов, так же, как «Скупой рыцарь» написан раньше остальных «Маленьких трагедий». Первичность скупости в пушкинских изображениях типологии характеров говорит о том, что он воспринимал ее как квинтэссенцию типа. Основываясь на пушкинском понимании типа как безжизненной формы создания характера, я считаю скупого, таким образом, самым безжизненным типом из всех. Столетиями скупца изображали не столько живым человеком, сколько воплощением абстрактной идеи, и он возникал в таком огромном количестве произведений, что превратился в клише. Далее, как фигура, которая обычно связана с идеей духовной смерти и которая в конце погибает физически только для того, чтобы воскреснуть в следующих произведениях, скупец как тип находится на грани жизни и смерти, оригинальности и шаблона. Такой герой дал Пушкину повествовательную возможность оживить особенно – пусть и не окончательно – мертвый тип.

Чтобы вдохнуть жизнь в своего скупого, Пушкин прибегает к поразительному способу – наделяет его поэтическим воображением. Хотя Пушкин в собственной поэзии умеренно использует образный язык, монолог барона нехарактерно богат метафорами. Доминирующим тропом является сравнение, на что очевидно указывает первое слово:

Как молодой повеса ждет свиданья

С какой-нибудь развратницей лукавой

Иль дурой, им обманутой, так я

Весь день минуты ждал, когда сойду

В подвал мой тайный, к верным сундукам.

Счастливый день! Могу сегодня я

В шестой сундук (в сундук еще неполный)

Горсть золота накопленного всыпать

[Пушкин 1948а: ПО].

В этом расширенном сравнении деньги превращают старика в юношу, уединенную сцену – в любовное свидание, а наполнение сундука – в сексуальный акт. Метафорическая власть денег делает эти сравнения возможными. Хотя не все золото обретает форму отчеканенных монет, и в этом отрывке барон измеряет золото неопределенными «горстями», позднее он называет одну из монет «дублоном старинным». Далее, одна из пушкинских авторских ремарок гласит: «всыпает деньги» [Пушкин 1948а: 111–112]. В виде денег золото исполняет функцию всеобщего эквивалента и, следовательно, инструмента для сравнения.

Как поясняет Маркс, всеобщий эквивалент – это товар, отличный от всех прочих, потому что через него они могут «выражать свою стоимость». За счет подобного посредника «все товары оказываются теперь не только качественно равными, т. е. стоимостями вообще, но в то же время количественно сравнимыми величинами стоимости» [Маркс 1960: 73]. Дублон в особой степени воплощает международную сравнительную функцию денег. Изначально дублоны чеканили в Испании в XVI веке из золота, добытого в Новом Свете, в дальнейшем они стали законным средством платежа в нескольких европейских странах, пользуясь популярностью среди тех, кто желал копить деньги. Подобно типу скупца, дублоны сравнивались, продавались и покупались, и накапливались на мировой бирже.

Примечательно, что барон сам раскрывает, как басни научили его использовать сравнительную функцию денег. Добавляя монеты в свой сундук, он объясняет свои действия, вспоминая о царе, который точно так же расширял свои владения «горстями»:

Не много, кажется, но понемногу

Сокровища растут. Читал я где-то,

Что царь однажды воинам своим

Велел снести земли по горсти в кучу,

И гордый холм возвысился – и царь

Мог с вышины с весельем озирать

И дол, покрытый белыми шатрами,

И море, где бежали корабли.

Так я, по горсти бедной принося

Привычну дань мою сюда в подвал,

Вознес мой холм – и с высоты его

Могу взирать на все, что мне подвластно.

Что не подвластно мне? как некий демон,

Отселе править миром я могу

[Пушкин 1948а: 110].

Эта история представляет собой полноценную вставную басню. Поясняя центральный принцип басни, первые полторы строки данного отрывка выполняют функцию promythium. Но они не осуждают скупость, а воспевают терпеливое накопление. Барон видит в этой басне аллегорию своей собственной жизни. Он пытается следовать представленному в ней примеру, воображая с помощью денег уподобиться легендарному царю (в словах «Так я» барон сопоставляет себя с другим, отличным от него человеком). Хотя интерпретация сюжета о царе может указать на стратегию прочтения подобных произведений, прочтение бароном его собственной истории явно ошибочно. Он воображает, что мешки с золотом возвышают его и дают власть, хотя в действительности они принижают его положение в феодальной иерархии ценностей. Его страсть к золоту вступает в противоречие с такими ценностями, как честь, долг и верность герцогу, его сюзерену, и приводит к смерти в разгар ужасной ссоры с сыном во дворце. Кажется, барон мог бы извлечь больше пользы из чтения басен о скупцах, подобных державинскому Скопихину.

В то время как Державин призывает Скопихина услышать предостережение в баснях о скупцах, Пушкин изображает скупца, который ошибочно узнает себя в басне с другим сюжетом.

Толкование бароном этой истории как аллегории собственной жизни указывает на склонность Пушкина устанавливать частичную эквивалентность между собственными текстами и текстами предшествующей литературной традиции. Мы уже отмечали эту тенденцию в заглавии пушкинской пьесы и в эпиграфе, который он собирался ей предпослать. Теперь мы усматриваем ее же в сцене чтения, где персонаж ошибочно считает, что литературный текст применим к его собственным обстоятельствам[120]. Но если в этом смысле барон для читателей Пушкина кажется фигурой, не способной уразуметь смысл прочитанного, то как обладатель поэтического воображения он стоит ближе к самому Пушкину. То, как скупец ценит деньги за их власть превращать одно в другое, напоминает об интересе Пушкина к типу скупца как эталону, по которому он может соизмерять свой текст с другими. Подобно тому, как барон любит воображать, будто его золото можно обменивать на вещи, услуги или власть, но в конечном итоге отказывается их тратить, Пушкину нравится представлять, что его тексты можно было бы сравнивать или обменивать на другие,