Изгнанники - Дэвид Коу

Под конец маг все-таки не выдержал и заснул, хоть и неглубоко. Он провалился в дремоту незадолго до рассвета и с испугом пришел в себя, вдруг осознав, что монотонного бормотания больше не слышно. В панике он едва не вскочил, но тут же рассмотрел чужестранца, сидящего в прежней позе у догоревшего костра Барам не проронил ни слова, когда Оррис уставился на него, и только разглядывал его со спокойным интересом. Вскоре они свернули лагерь и снова отправились в путь, остановившись лишь для того, чтобы чужеземец мог повторить свой странный ритуал встречи солнца Но, несмотря на столь раннее начало пути и кратковременность остановки, они прошли не больше, чем в предыдущий день. В последующие дни их продвижение ничуть не ускорилось. Не раз Оррис жалел, что у них не было лошадей, но даже если Барам и умел сидеть верхом (в чем маг сомневался), он все равно не выдержал бы такого способа передвижения.

К тому же им приходилось путешествовать как беглецам, сходя с тропы всякий раз, когда на ней появлялся путник; они больше шли ночью, чем днем, и обходили стороной деревни и города. Вряд ли, конечно, кто-то мог узнать Барама или понять, что он чужестранец. Но, появись кто-нибудь и начни задавать вопросы, на них сразу стали бы смотреть с подозрением. В тюрьме Оррис приказал охранникам постричь узника и привести в порядок его бороду, но, даже чисто вымытый, в новой одежде, Барам выглядел не так, как все. Пугал какой-то дикий взгляд его серых глаз, да и двигался он неуклюже, как человек, не вполне владеющий своим телом. К тому же маг не имел представления, насколько он понимает язык Тобин-Сера. Всего этого было достаточно, чтобы стараться избегать встреч с местными жителями.

В те ночи, когда они делали остановку, отдыха не было все равно. Хоть Оррис и позволял себе вздремнуть пару часов, полагаясь на Анизир, он с каждым днем чувствовал, что усталость все нарастает. Маг никак не мог понять, каким образом чужестранцу удается сохранять жизнеспособность, вовсе обходясь без сна. Каждый день, глядя на ссутуленную спину и тяжелую поступь идущего впереди Барама, Оррис надеялся, что сегодня он сломается. И каждую ночь оказывался неправ. Барам съедал все, что Оррис ему предлагал, садился у огня в привычную позу — коленями к груди, руками крепко обхватывал ноги — и начинал раскачиваться, напевая и настороженно поглядывая на мага светлыми серыми глазами.

Одной из таких бесконечных ночей магу вдруг пришло в голову, что чужеземец, возможно, не спит по той же причине, что и он. Ведь особого доверия между ними не было. Баден утверждал, что Барам понимает язык Тобин-Сера, но сам Оррис не имел случая в этом убедиться. Барам говорил редко, и если и произносил что-нибудь кроме своего еженощного заклинания, то всегда на своем родном языке, которого маг совершенно не понимал. В основном они общались при помощи жестов и кивков, да еще интонации. Оррис, никогда не бывший особенно разговорчивым, с удивлением обнаружил, что ему не хватает общения. И не только потому, что отношения с Барамом были такими напряженными, но еще и из-за ощущения собственного одиночества. Он знал, что Джарид и Элайна, часто сетовавшие на его замкнутость, сочли бы это забавным. Но ему отнюдь не было смешно.

Зато он остро чувствовал всю горькую иронию своего положения. Он был в Вотерсбанде. Он видел, что учинили с городом и его жителями захватчики из Лон-Сера. Он до конца жизни будет помнить обгорелые руины домов, опустошенные поля, обугленные тела людей. Правда, в этом погроме Барам не участвовал — те двое, что уничтожили Вотерсбанд, были мертвы. Их убил предатель Сартол, чтобы скрыть свою измену. Но Барам сделал то же самое с другими городами, и, если бы не вмешательство Терона, Фелана и других Неприкаянных, он бы, возможно, не остановился на этом.

Оррис был согласен с доводами Бадена и понимал, что причины, по которым чужестранцу сохранили жизнь, достаточно вески, но, несмотря на это, какая-то часть его существа желала ему долгой и мучительной смерти. А он вместо этого вел его со всеми предосторожностями обратно в Лон-Сер, кормил и оберегал от тех, кто мог бы воздать чужеземцу за грехи. «Да простят меня боги»,— частенько вполголоса бормотал Оррис в первые дни их совместного путешествия.

На двенадцатую ночь после выхода из тюрьмы Барам наконец-то уснул. С наступлением темноты он опять начал свои заунывные причитания, но внезапно погрузился в глубокое забытье. Голова его упала на грудь, а потом и сам он боком повалился на землю. В такой позе он провел остаток ночи и проснулся, когда солнце уже высоко встало над горизонтом. Оррис тоже выспался, и с этой ночи назойливое бормотание чужеземца постоянно звучало лишь перед сном, но не вместо него.

Семью днями позже путешественники наконец прошли горы Парне и вступили в сумрачный и влажный лес Тобина Теперь они передвигались быстрее. Дело было не в смене ландшафта просто Барам стал спать по ночам и день ото дня становился все крепче. Оррис видел, насколько увереннее он теперь шагает по тропе, и чувствовал, что за дневной переход они покрывают гораздо большее расстояние. Нетерпение и раздражительность Орриса пошли на убыль. Хотя нельзя сказать, что он был доволен. Несмотря на некоторый прогресс, спустя месяц они по-прежнему шли лесом Тобина. Будь он один, Оррис уже дошел бы за это время до Берегового хребта

К тому же, хоть и отпала проблема сна, возникли новые сложности. Чем больше Барам осваивался со своей свободой, тем труднее становилось с ним ладить. При переходе через Священный лес он стал сопротивляться требованиям Орриса отправляться в путь по утрам. Он просто отказывался вставать или специально слишком медленно ел. Потом Барам стал настаивать на более длительных дневных привалах. Когда они наконец вышли из леса Тобина и начали подъем на Изумрудные холмы, Барам стал совершенно неуправляем. Он мог загасить костер, залив его водой или забросав грязью, хоть и знал, что Оррису не составит труда развести его вновь. Иногда он намеренно расплескивал запасы питьевой воды или опрокидывал вертела, на которых жарилось мясо.

Пока они пересекали степь, отделявшую Изумрудные холмы от Великой пустыни, Оррису удавалось держать себя в руках, несмотря на нескончаемые выходки чужестранца. Понимая, что Барам провоцирует его, маг решил не обращать на него внимания.

Однако во время первой же ночевки в пустыне Барам перешел все границы. День был долгим и изнурительно жарким, да еще и утомительным из-за бесконечных задержек в пути. Они, правда, прошли довольно много, но не так много, как надеялся Оррис. В конце концов, когда погас последний луч света, маг, хотя и неохотно, подал знак сделать привал, и они разбили лагерь на берегу Длинной реки. Он послал Анизир поймать какую-нибудь дичь на ужин и развел огонь. Барам был как-то подозрительно тих, и Оррис решил, что он просто измотан переходом. Анизир вскоре вернулась с большой жирной уткой, Оррис быстро разделал ее и насадил на вертел. Отвернувшись от костра, маг стал собирать ветки карликовой сосны, чтобы подбросить в огонь, и не видел, как Барам одним прыжком оказался у костра. Оррис обернулся, когда было уже слишком поздно. Не обращая внимания на окрики Орриса, Барам сбил вертел с распорки и вместе с почти готовой уткой забросил его в реку.

В другой день Оррис, возможно, и стерпел бы потерю ужина, но сейчас он не выдержал и взорвался. Не раздумывая, он схватил Барама за плечо, круто развернул его и с размаху заехал по лицу. Чужеземец подался назад и упал на спину. Из носа потекла кровь.