Тайна мертвой царевны - Елена Арсеньева

– Ну и горазд же ты дрыхнуть! Руки-ноги оторвут, голову отрежут – а не проснешься!

Дунаев с трудом повернул замлевшую шею, осмотрелся, не без труда вспомнив, где находится.

Да уж, давненько так крепко не спал! Даже не заметил, как поезд остановился, а Григорий Маркович и нелюдимые матросы исчезли. Ящики и мешки наполовину раскурочены, груза изрядно поубавилось. Дверь была отодвинута…

И револьвер Дунаеву, конечно, Григорий Маркович и не подумал возвращать. Надо было быть идиотом, чтобы ему поверить.

– А где все эти? – спросил Дунаев хриплым со сна голосом, машинально ощупывая пояс: может быть, и он исчез?

Нет, пояс остался на месте. Выходило, Григорий Маркович его и впрямь не заметил.

Удастся ли раздобыть в Москве оружие? Без него никак нельзя.

– Да леший ли их ведат, куда они подевались, – буркнул Файка. – Подымайся, Ульяныч, то есть этот, как тебя, Петрович, да деру, деру, покуда не воротились энти-то, век бы их не видать!

Дунаев вскочил, глотнул воды прямо из наполовину опустевшего ведра, потом наполнил оттуда же опустевшую флягу, плеснул в лицо и вслед за Файкой выпрыгнул из вагона, который, как выяснилось, стоял на самых что ни на есть отдаленных запасных путях, отцепленный от поезда.

Куда и когда пропали попутчики, Дунаев не представлял. Впрочем, его это мало интересовало. Множество людей за эти годы прокатилось мимо, будто камни во время обвала, и счастье, если ни один из этих камней не задел, не поцарапал или вообще не рухнул на голову.

– Ладно хоть во сне не шпокнули, – пробормотал Файка. – Мы в Москве али где? Может, завезли в какую ни есть сторону?

– Похоже, в Москве, – подтвердил Дунаев, оглядываясь.

Было удивительно тепло, безветренно – не то что в Питере! Судя по влажным пятнам на траве и кучах металлического лома, с утра подмораживало, но теперь иней растаял. Солнце грело вовсю. Никак не скажешь, что ноябрь на дворе. Впрочем, это по новому календарю уже ноябрь, а по старому – еще только 25 октября. Сегодня природа явно стремилась к юлианскому, а не к григорианскому летосчислению.

Откуда-то доносилась бравурная, хоть и нестройная оркестровая музыка.

– Празднуют что-то? – удивился Дунаев.

– Видать, празднуют, – согласился Файка. – А и то! Нынче же година, как большевики власть взяли!

Дунаев кивнул. Да, он и забыл! Година, вот именно. Год, как умерла прежняя Россия. Надо бы помянуть былое… Может быть, и удастся, но сначала надо выбраться отсюда.

Они долго плутали в сплетении путей, обходили заброшенные составы, пролезали под какими-то проржавелыми вагонами, одолевали баррикады лома. Пустота и запустение вокруг царили вопиющие. Только музыка по-прежнему звучала – на нее Дунаев и взял наконец направление.

– Ты глянь, ровно кладбище, – удивился Файка, по-старинному делая ударение на «и». – Единого человека не встретишь! А вдали горлопанят!

Да, к музыке присоединилось нестройное хоровое пение.

– Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем… – кричали сильные голоса. Продолжение унесло порывом ветра.

– А затем? – вопросил Дунаев неведомо кого, но, разумеется, не получил ответа.

Может быть, ответа и вовсе не было.

Наконец железнодорожное «кладбище» закончилось. Дунаев и Файка оказались в Протопоповском переулке, откуда вышли в довольно широкую 1-ю Мещанскую улицу, а потом и на Сухаревскую.

Отсюда Дунаев решил идти в Спиридоньевский переулок по Садовому кольцу, опасался заблудиться в бестолковом сплетении московских улочек и проулочков.

Вся Садовая была украшена громадными матерчатыми ярко разрисованными плакатами и самыми разнообразными лозунгами по большевистскому шаблону, зовущему в светлое будущее. Их Дунаев нагляделся и в Петрограде, ничего нового московские власти не придумали, кроме разве что вот этого: «Дисциплина и труд – буржуя перетрут».

– Лучше бы вы сами себя перетерли! – проворчал Дунаев.

Некоторые плакаты или щиты были исполнены, видимо, очень талантливыми художниками, но преобладали произведения футуристов или кубистов. Мазня была не веселящая, а устрашающая. Бросилось в глаза дерево, уже лишенное листвы, окрашенное красной краской. Оно казалось окровавленным. Другие, разноцветные, смотрелись повеселей.

Там и сям вздымались памятники, сделанные, очевидно, наскоро к этим дням, явно глиняные, сляпанными настолько небрежно, что никакого сходства с увековеченными до первого дождя персонажами распознать было невозможно; бесчисленные шатры, трибуны и киоски, флаги и прочая мишура.

– Ой, деньжищ-то казенных сколько вбухано! – хозяйственно сокрушался Файка.

Да уж, большевики праздновали с размахом! По Садовой, направляясь к Тверской (очевидно, чтобы свернуть на Красную площадь, которая, как слышал Дунаев, превращалась то в огромную толкучку, где продавалось и покупалось все, во что был горазд обнищавший московский житель, то в толковище всевозможных митингов), тянулись процессии со щитами, флагами и разными значками. Штатские чередовались с воинскими частями, с оркестрами. Когда музыка играла, шествие манифестантов проходило стройно и оживленно, но в паузах им было откровенно скучно, и они казались вялыми, усталыми и недовольными. Очень заметно было, что многие пошли на этот парад не по своей охоте, а по требованию партийной дисциплины и из боязни подозрений в «контрреволюционности». Народа или публики, которая в уличных празднествах столь же необходима, как колокольный звон во время крестных ходов, было немного. Впрочем, массовость создавали длинные очереди к продуктовым лавкам.

Любопытный Файка шмыгнул к одной и вскоре вернулся с вытаращенными от изумления глазами, сообщив, что со вчерашнего дня в Москве началась выдача «всем, всем, всем» праздничного подарка, который состоял из полуфунта[68] масла, двух фунтов хлеба, полуфунта конфет и двух фунтов рыбы. А завтра будут предложены даровые обеды всем учащимся, всем солдатам, всем рабочим и служащим советских учреждений.

– Ишь, как москвичи шикуют, – завистливо вздохнул Файка. – Что-то в Питере такого не обещали!

– Не переживай, Файка, нас там уже нет, – успокоил Дунаев. – Впрочем, и в Москве нам ничего не дадут, поскольку ни ты, ни я не учащийся, не солдат, не рабочий и не служащий советских учреждений.

– Да я не переживаю, – погрустнел Файка. – Брюхо мое переживает.

Да, есть хотелось страшно: все дунаевские припасы были прикончены у Подгорских, как, впрочем, и поджаренная на «буржуйке» Файкина краюшка, и со вчерашнего утра у обоих маковой росины во рту не было. Продукты в здешних лавочках выдавали по московским карточкам, а по пути не видно было ни одного рынка, где можно было бы купить еды. Попавшаяся на глаза «свободная столовая», то есть в которой обеды отпускали за деньги, оказалась закрыта по случаю праздника.