Клопы - Александр Шарыпов

– Но это же согласуется с Ницше.

– Ницше зевнул этот момент. Он говорит: уйди в одиночество – и будешь свободным…

– Ну да. И когда он стоит на мосту, когда он бросил монету – он отрезал себя от всего, как ножницами, и…

– И получил обрезанную свободу. Ну как же. Я волен, я делаю выбор – одиночество или нет, туда перешагивать или обратно. Это одно. А если я вынужден, если не я, а меня отторгают – какая же это свобода?

– Нет, но как же иначе…

– А не слушай. Ницше сказал: кто слушает, тот не слышит себя. Не закрыл дверь – правильно сделал. А потом закрыл. Зачем?! Звонят – открой. Ведь ему же говорит его голос, чтобы он дразнил их – которые ломятся к нему, – показывал язык, хохотал. Слушай себя! Пошел подбрасывать топор. Вот здесь бы его спросили: зачем пришел? Тогда вынь топор и отдай, – говорит ему голос. И сделай так! Сделай!

– Это непросто.

– Второе. Застопорился на Соне. «Возлюби Господа Бога, возлюби ближнего своего»… Бог-то хочет свободной любви! Он создал нас, чтобы не быть одиноким! И в этом все дело. И Розанов об этом писал…

– Вот здесь я не согласен. И вообще мне Василий как-то не нравится. Какая-то нетерпимость к чужому – по-моему, от ущербности.

– В чем не согласны – что Бог хочет свободной любви?

– Причем вообще любовь? Если я, Бог, был всегда, и ныне, и присно, и всемогущ, и беспределен – то я, может, и создам человека единственно ради его любви ко мне. От скуки. Но стоит допустить, что была какая-то там темнота…

– А! Я-то думал, о чем вы. Начитались этого богемного сапожника, как же его… Якоба Беме?

– Рад бы, да где взять? Знаком по цитатам… Кстати, во времена Лейбница его не очень-то уважали.

– У Лейбница мне нравится одна фраза: «Все действия Бога спонтанны»… Извините, я перебил.

– Итак, если была темнота… Что бы я сделал? Вот тогда бы я создал его! По образу своему и подобию. Только уменьшил бы срок жизни. И стал бы смотреть, как он поведет себя в такой близости от темноты. Смотрю: а темнота его как-то не очень пугает. Усомнился: может, ошибка? Влез в его шкуру и прошел весь путь от начала и до конца. Причем по самому дну. То есть я думал – может, скорби, поиски хлеба насущного застят… Убедился, что нет. Испытал предсмертные муки. Я имею в виду Христа. Темнота уже стояла перед очами. Модель создана правильно. Тогда ушел и еще раз сказал: ищите. Ищите – вот главная заповедь. Нужна ли мне их свобода? Да, потому что если все пойдут как один, то искать будут очень долго. Свобода нужна – для независимости реализаций! А любовь… Ко мне? Зачем? Полюбят – хорошо, а нет – и не надо. Вот любовь к ближнему – нужна! Ты кинешься к любимой, а я уберу ее. И ты – бац! – ткнешься в эту темноту. Вот цель. Для этого ты создан. Атаковать темноту! И Раскольников атаковал. По-шальному. Но так только и можно. Бросил гранату, прыгнул в окоп, его оглушило взрывом, пнул кого-то, этому – по башке, все в дыму – бах! Бах! Что вы смеетесь?

– Богу – Богово… Не люблю гипотез, дайте мне эту теорию в математическом виде… Я прикладник. Я вот чувствую, что он потерял свободу. И в этом ошибка. А я вижу, как ее не потерять.

– И… как же?

– А вот как: прокламируй план шагов и шагай туда, откуда нет угрозы отторжения.

– Нет – вот, допустим, старуха…

– Сел, положил топор на стол. Объяснил, для чего. Привел доводы. Умри вовремя, неизъяснимы наслажденья… Потом Бердяев говорил: либо жизнь, либо культура. Если жизнь, то логично ехать на Запад. А у нас… Да мало ли! Если уж Епротасов понял…

– Кстати, трудно понять, что у вас общего с этим хамом.

– Никакой он не хам. Просто надо уметь с ним общаться. Обращать все в шутку…

«Вот подлец!» – подумалось мне. Я лег, положив руку под голову, и ромашки сомкнулись надо мной.

– М-да, – сказал дирижер. – А если она не захочет?

– Убери топор. Ницше сказал: бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо.

«Подлец! – опять подумал я. – Блудило!» Тут прямо в глаз мне упала большая холодная капля. Небо надо мной скривилось и лопнуло, я заморгал.

– Ипат Ипатович, ладно. В другое время договорим, сейчас, кажется, дождь будет.

– Всегда найдутся желающие…

«Солнце и дождик – где-то есть утопленник», – вспомнил я свою бабушку. И, высвободив из-под головы руку, поднял ее к небу. Потом опустил на грудь. И вдруг ощутил, что еду по траве! Я опешил, и только схватил ромашки по бокам – они вырвались с корнем и поехали тоже. Видимо – я потом понял – жест мой был истолкован превратно, я даже смутно припоминаю, что кто-то как будто пробормотал: «Ну вот». Как бы то ни было, меня волокли, я боронил землю своими ботинками и видел чужие ботинки, возникавшие у лица. Подошвы хлопали по земле, потом вверху зашумели тополя, и на утоптанную дорожку просыпались крупные капли – как-то неряшливо. Тут же вразнобой трубы грянули «Слезами залит мир безбрежный». Дошли до помоста. Отпустили ворот. Я завалился набок, поправили, прислонили спиной.

В принципе ничто как будто не мешало мне встать и даже уйти, но я почему-то решил, что не стоит этого делать. Не следует забывать, что я был все-таки пьян. Я решил пройти это до конца. Что значит «пройти это» и до какого «конца» – в этом я не мог себе дать отчета. Было немного страшно – но не более чем в самолете, который делает мертвую петлю. Еще, как обычно у пьяного, у меня было состояние проникновения во все. Я удерживал себя от того, чтобы поразмахивать руками, и вместо этого вглядывался в людей, которые стояли за оградой. Надо было выбрать лицо. Я выбрал одного, который стоял в ватнике, с недоеденным пирожком, и стал вглядываться. Собака, моргая от падавшей на морду сырости, жалась к его ногам. Увидев мой взгляд, он как-то подался ко мне:

– Поленов. Если хотите, Поленов-Сливочный. А не угодно ли вам, милостивый государь…

– Иди отсюда! – оттолкнул его парень в тельняшке.

Пирожок вылетел из руки, его тут же – в прыжке – поймал белый пес.

Тут меня опять потащили, я только слышал с трудом:

– Лейся вдаль, наш напев! Та, та, та… Над ми-иром наше знамя ре-е-ет…

– Пес… Ух, какой пес… Ну, иди сюда… Иди… У…

Последнее, что помню перед помостом, – тащивший меня Ипат ступил в лужу, и ком жидкой грязи шлепнулся ему на штаны. Потом как-то все потемнело, и наступил провал. Я так думаю, поднимаясь по лестнице, он тянул меня за рубаху и слегка придушил.

Когда просветлело, я уже был на доске. Чувствую – холод у подбородка. Стою на доске, весь пристегнут ремнями. Рыло уперлось во что-то сверху. Очень похоже на рентген. Потом – голос с неба. Что-то про трибунал.

Я поднял глаза вверх и понял, что это оттуда. В ветвях тополей матюгальник, к нему из будки идут провода.

– …гильотина ржавеет, ложное, слабое, прошедшее поднимает голову – и вдруг некий удар будит оплошный суд…