Ясный новый мир - Александр Михайловский

Тем временем поезд миновал станцию Сортировочную. Народ в вагоне засуетился и стал собирать свои вещи и одеваться. Стали собираться и мы с Семеном. Скоро мы будем в Петрограде.

8 октября 1918 года, полдень.

Париж.

Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус

Долог был путь российских изгнанников от причала Петроградского морского порта до южных предместий французской столицы. Когда они его начинали, то даже не представляли себе всего коварства большевиков, выславших их буквально в никуда. Не знали они этого, ни когда плыли на пароходе из Петрограда в Копенгаген, ни когда ехали в опломбированных вагонах через всю Германию. Никто ничего им не сообщил, когда они три недели сидели в швейцарском карантинном лагере для перемещенных лиц в окрестностях местечка Дорнах.

И только на франко-швейцарской границе от жандармов, отправивших их в еще один лагерь, на этот раз французский, они узнали о том, что произошло с Парижем после их ареста. Их, собственно, и замели как раз из-за того, что при проверке документов они заявили, что направляются в Париж на Авеню дю Клонель Боннэ.

– В Париж? – переспросил хмурый сутулый жандарм, сильно прихрамывающий на левую ногу[13]. – Вы, мадам и месье, либо сумасшедшие, либо свалились с Луны, потому что никакого Парижа больше нет… Боши своими пушками уже давно превратили его в сплошные развалины. И все это из-за вас, мерзких русских. Если бы вы предательски не вышли из войны год назад, то мы бы додавили этих варваров еще этим летом. Открывайте-ка свои чемоданы, посмотрим, что там у вас внутри.

Дмитрий Мережковский попробовал было возмутиться столь грубым обращением, но его слегка отметелили французскими демократическими дубинками (досталось и Гиппиус), после чего, как возможных агентов НКВД, отправили уже во французский карантинный лагерь в городке Грандфонтен.

Мережковский и Гиппиус просидели в лагере совсем недолго, потому что именно там их нашел куратор Савинкова из французского Второго бюро месье Шарль, который как раз занимался тем, что собирал по таким лагерям осколки разбитого антибольшевистского подполья. Выслушав рассказ Мережковского и Гиппиус об обстоятельствах ареста заговорщиков и посетовав на злую судьбу, французский разведчик выдал им некоторую сумму денег, после чего вывел из лагеря, посоветовав обосноваться где-нибудь поближе к южным краям, в окрестностях Бордо или Марселя. А то жить на севере стало как-то слишком хлопотно. Короче, «если вы нам будете нужны, то мы сами вас найдем».

Гиппиус и Мережковский, конечно же, не послушались доброго совета месье Шарля. Их, как котов на помойку, потянуло к руинам Парижа и родимого гнездышка.

Поэтому, добравшись до Дижона, они сели на пассажирский поезд Дижон – Париж, который медленно, как страдающая от ревматизма старуха, потащился в сторону руин нового Вавилона. Сначала, когда края, по которым шел поезд, были глубоким тылом, обстановка вокруг походила на ту Францию, которую супруги знали прежде. Но по мере приближения фронта обстановка менялась, и далеко не в лучшую сторону.

Все чаще и чаще на станционных платформах были видны бесцельно слоняющиеся расхристанные солдаты колониальных войск. Жандармерия и местное гражданское ополчение, именуемое Национальной гвардией, сбивались с ног, пытаясь навести порядок, но все было тщетно. Французская армия, более чем наполовину состоящая из разноплеменных колониалов, с наступлением всеобщего затишья и прекращения огня принялась стремительно разлагаться. Грабежи, убийства, погромы и изнасилования в местах расквартирования таких, с позволения сказать, воинских частей стали вполне обыденным делом.

По выражению Мережковского, вышедшего с чемоданами на перрон станции в Орли (дальше поезд на Париж не шел), на него «пахнуло Расеей». Единственная разница заключалась в том, что не желающие воевать дезертиры были одеты в серо-синюю форму и кепи французской армии, а не в серые шинели и папахи из искусственной смушки. Да и выражения лиц у них были совсем не расейские. А так просто один в один.

Сходство дополняло полное отсутствие носильщиков на вокзале в Орли, так что русским эмигрантам пришлось самим нести багаж, правда не такой уж и значительный. Кроме носильщиков на вокзале отсутствовали и ранее многочисленные фиакры, из-за чего Мережковскому и Гиппиус предстояло идти в Париж пешком – а это, между прочим, больше двадцати верст по дороге и шестнадцать по прямой. От чего бежали, точнее, были высланы, к тому и вернулись. И северный ветер, доносивший острый запах тления со стороны огромного города, полного незахороненных мертвецов, дополнял эти впечатления особым колоритом последних дней Помпеи и гибели захваченного варварами Рима.

После долгих и упорных поисков Зинаида Гиппиус сумела уговорить проезжавшего мимо старого крестьянина с телегой, запряженной таким же старым конем, которому «как раз требовалось ехать в ту сторону», чтобы он довез их до предместья Жантильи, северная окраина которого примыкала к опоясывающим Париж бульварам. Помимо багажа двух злосчастных эмигрантов телега была нагружена несколькими мешками с картошкой и мешком муки. Очевидно, следуя инстинкту постоянного накопления капитала, прижимистый пейзанин решил немного прибарахлиться, меняя ценное в военное время продовольствие на фамильные обручальные колечки и прочие побрякушки голодающих парижанок. Медлителен шаг старого заморенного коня, человек, идущий налегке, с легкостью может обогнать ползущую со скоростью умирающей от старости черепахи телегу. Зато эта медлительность дала возможность двум «светочам русской демократии» внимательно рассмотреть то, что представлял собой Париж с предместьями осенью восемнадцатого года.

Чем дальше на север, тем больше было видно разрушений. За кольцом бульваров, собственно в Париже, казалось, что не осталось ни одного неповрежденного дома. Германские железнодорожные транспортеры били по оставшейся в руках французов части Парижа со стороны Северного и Восточного вокзалов, а также с позиций на вокзале Сен-Лазар. Каждый снаряд их орудий главного калибра, снятых с устаревших германских броненосцев, наносил городским постройкам страшные разрушения. На море эти орудия уже не имели никакой боевой ценности, а вот на суше, при разрушении крупного города, тяжелые фугасные «чемоданы» проявили себя выше всяких похвал.

Мережковский с Гиппиус тоже оценили великолепную простоту идеи германского генштаба, застыв перед сплошным морем развалин, опустив на землю свои чемоданы. Чем дальше, тем значительней были разрушения, казалось, что руинам не было ни конца, ни края. Не было видно даже шпиля Эйфелевой башни, который раньше возвышался над Парижем, видимый из любой точки города. Удивительное творение гениального инженера разделило судьбу города, рухнув под натиском тевтонской ярости. Исполнилась мечта сентиментальных берлинских фрау и замшелых прусских милитаристов, которую они лелеяли вот уже полвека. Мировой вертеп и источник всего греховного, что было в Европе, уничтожен.