Корниловец - Валерий Большаков

Бойцы поручика Кромма выстрелили залпом, снося красного с седла.

— По отступающим — двенадцать!

«Красные» бежали, как куры перед автомобилем.

Артифексов, отпуская весёлые матерки, упал на колени возле «максима» и развернул пулемёт. Тот ритмично застучал, пережёвывая ленту с патронами и злобно выплевывая косточки-пули.

Белогвардеец с аршинными усами сиганул в соседний окоп и столкнулся с раненым красноармейцем.

— Бачь, та це ж ты, Опанас! — завопил он. — Ах ты, мать твою, байстрюк скаженный!

— Це ты, Охрим?! — вылупился «красный». — Та що ж ты, мать твою в душу, утроба поганая, усю задныцю мени расковыряв? Що я тоби сдався, чи казенный, чи шо?

— Шо ж ты тут робишь, лахудра вонюча?! Спизнався с проклятущими балшевиками, бандит голопузый?

— Куркуль поганый!

Охрим выстрелил в упор, раскалывая Опанасу голову и выплескивая мозговую жижу.

Показался Марков — и удивился.

— А вы откуда взялись?

— А мы через реку, ваше превосходительство! — ответил Авинов.

Завидя, как белогвардейцы погоняют сдавшихся в плен, генерал резко скомандовал:

— Пленными не заниматься! Ни минуты задержки! Вперёд!

С лихим посвистом, вертя над головою сверкающие сабли, в станицу ворвалась конница генерала Эрдели. Отовсюду доносились одиночные выстрелы, ржали кони, кричали люди, но это уже не был шум битвы — добровольцы добивали противника.

Кирилл, не выпуская винтовки из рук, вышел на широкую улицу. Селян — ни одного, только убитые лежали на дороге, раскинув руки и ноги в унавоженном снегу. Разнёсся зов Неженцева:

— Желающие на расправу!

Улица заполнилась подошедшими корниловцами и конниками Каледина. Авинов пробрался за хаты и замер. Вот они, пленные, — без шапок, без поясов. Головы поникли, руки опущены. Стоят, прощаются с жизнью.

— Встава-ай, проклятьем заклеймённый… — взвился чей-то фальцет и оборвался.

— За что же, братцы? — сказал, задыхаясь, молодой красноармеец. — За что же? Братцы, у меня мать-старуха, пожалейте!

Шагах в десяти от пленных большевиков выстроилась расстрельная команда. Щёлкнули затворы, взлетели винтовки.

— Пли!

Половина стоявших упала, двое бросились бежать, а один рухнул на колени, вереща:

— Я раненый! Раненый!

Грохнул выстрел, и голос оборвался. «Сорокинец» покачался, стоя на коленях, и рухнул, изворачиваясь, на бок.

Пленные австрийцы, которых согнали «до кучи», закричали хором:

— Пан! Пан! Не стрелял! Мы работал здесь!

— Не трогайте их, господа, — устало проговорил Неженцев, — это работники.

Проскакал генерал Марков, приметный в своей огромной белой папахе, в сопровождении двух конных адъютантов. Следом показалась группа всадников с развёрнутым трёхцветным флагом — Корнилов!

Генералу навстречу вышла вся станичная старшина во главе с атаманом, красным от стыда, но державшимся с достоинством принца в изгнании.

— Ты уж не серчай, — обратился он к Верховному, — это всё бальшавики. Корнилов, говорят, с киргизами да буржуями. Ну, молодёжь и смутили. Всех наблизовали, выгнали окопы рыть, винтовки пораздали…[80]

Лавр Георгиевич кивнул понятливо, не стал ещё пуще срамить станичников.

— Старики! — сказал он. — Вы — казаки и я, генерал Корнилов, казак. Провинившихся судите сами. Даю вам на то полное право. Как скажете — так и будет.

И старики отправились в станичное правление — пороть нагайками «молодёжь», изменившую присяге…

Авинов развернулся и поплёлся обратно. Со всеми вместе выбрался на главную площадь, поглядел, как джигитовал текинец, как покачивались под ветерком повешенные комиссары — в одном исподнем, свернув шеи, перекосив худые плечи, опустив носки разутых ног. Подумал, не зайти ли ему в лавку, да и пошёл искать свободную хату. Желающих-то много, а сельцо не резиновое, на всех не хватит. Можно, конечно, и в амбаре переночевать, так ведь ноябрь на дворе…

Полон трезвых и практичных мыслей, Кирилл ступал следом за разбредавшимися марковцами. Марковцы переговаривались:

— Ну, переход сегодня!

— Когда гранатами вокруг кроет — не почувствуешь, а вот приди в станицу…

— Эгей, Доманевский! Узнай, ради бога, кто ранен и куда!

— Кто, спроси кто!

— Вострецова подстрелили! Легко!

— Эй, мы назначены сюда, это наш район! Здесь марковцы, а не алексеевцы!

Добровольцы заспорили, не поделив хаты, а к Авинову приблизился Артифексов. Кирилл его сразу даже не узнал — голову Григория покрывала чёрная кубанка.

— Есть тут одно местечко! — сообщил Артифексов с таинственным видом. — На чердаке, правда, но тепло.

— Лишь бы тепло, — обрадовался Кирилл, — и чтобы ноги можно было вытянуть!

— Вытянешь, — пообещал Григорий, загадочно улыбаясь.

Он провёл Авинова хитрым ходом между ракитовых плетней, огораживавших сады, и открыл узкую калитку. За нею располагался дворик, маленький и чистенький, в глубине которого почти скрытая могучими яблонями стояла приземистая беленая хатка.

— Прошу! — сказал Артифексов.

Кирилл толкнул скрипучую дверь и вошёл, пригибаясь под низкой притолокой. В то же мгновение Григорий вырвал у него винтовку и дал хорошего пинка. Брякнул засов.

Авинов сделал два шага, пытаясь удержать равновесие, но у него не получилось — Кирилл упал на земляной пол. Он тут же вскочил, отпрянул к стене, залепленной цветными картинками и фотографиями солдат.

В комнате находилось трое человек в бушлатах и папахах. Трое рук крепко сжимали «маузеры». Три ствола были направлены Кириллу в лицо. Потом и Артифексов передёрнул затвор авиновской винтовки.

— С революционным приветом, товарищ Авинов! — глумливо усмехнулся один из тройки, высокий, широкоплечий мужик, и лишь теперь Кирилл узнал его — это был Захаров, солдат-кексгольмец. Сбритая борода сильно изменила его лицо, но взгляд остался прежним — цепким, с прищуром, будто кексгольмец целился.

— Что надо? — холодно осведомился Авинов, лихорадочно изыскивая пути к отступлению. Слева чисто вымазанная мелом печь. Попробовать через окно? Больно узко, да и дерево за ним. Выпрыгнешь — и тут же в ствол втемяшишься… Дверь во двор заперта. Другая комната — за спинами большевиков, видать железную кровать с «шишечками», покрытую кружевным одеялом. Эх, надо ж было ему так глупо попасться! Так кто ж знал, что Артифексов из краснодранцев?!

— «Что надо?» — передразнил его Захаров. — А где ж твоё воспитание, вашбродие?