Реквием по шестой роте - Владислав Владиславович Шурыгин

Комбат поднес микрофон к губам:

— Послушай, свинья! С тобой говорит комбат воздушно-десантных войск России. Мы стояли, стоим и будем стоять на этой вершине. И пока мы живы, вам ее не взять. А что касается баранов — так их уже несколько сотен валяется на склонах. Некому собирать. А сколько еще будет — спроси у аллаха. Рассвет уже близок. Тебе нужна моя шкура? Приди и возьми, если ты такой смелый. А Хаттабу своему передай, что русские десатники не сдаются. Пусть это вспомнит, когда подыхать будет!

— Я иду к тебе!.. — взвизгнули было наушники, но комбат уже сорвал их с головы.

В окоп спрыгнул ротный.

— Ну как у тебя?

— Плохо. Минометы, мать их!.. Двадцать убитых, вдвое больше раненых. Из них половина тяжелых. Все, кто может автомат держать, — в строю. Но с боеприпасами — труба. По три магазина осталось на человека. У пэкаэмщиков по триста-пятьсот патронов. У «граников» на трубу по две гранаты и ручных полторы сотни. До утра никак не хватит.

— Аллах акбар! — донеслось с подножия высоты. Боевики пошли в очередную атаку…

* * *

…Только с пятой атаки, почти под утро, «чечи» ворвалась на высоту. Уже давно навсегда уткнулся в землю лицом ротный, пал от пули снайпера лейтенант-разведчик. Закончились выстрелы к гранатометам, и на каждого из оставшихся в живых десантников осталось по пол-рожка патронов.

— Прощайте, братцы! — Николай из Смоленска перекрестился и, встав в полный рост, бросился на подбегавших боевиков. С пояса расстрелял остатки патронов, завалив нескольких «чечей». С размаху, как в родной деревне вилы, по самый ствол загнал штык в грудь набегавшего боевика и, поддев его словно сноп, швырнул в сторону распоротого, умирающего. Еще успел заметить, как откуда-то сбоку, из-под руки выскочил тщедушный «дух». Крутанулся в его сторону, перехватил автомат, как дубину, и обрушил его на голову боевика. Но как хряснула раскалывающаяся черепная коробка, он уже не услышал. Длинная очередь в упор пробила грудь горячим свинцом. И отлетела солдатская душа.

— Мужики, двум смертям не бывать, а одной не миновать! — крикнул оставшийся за ротного старший лейтенант. — В штыки! Пусть запомнят, суки, как десант умирает!

— Ура! — грозно грянуло над высотой.

— Аллах акбар! — ревели склоны.

Сержант-татарин метнулся в самую гущу боевиков. Там, вертясь волчком, расстрелял последний магазин. Коротко, точно ужалил штыком в грудь одного боевика, достал в шею второго. Третьему, набегавшему на него здоровому бородатому арабу, он вогнал штык в живот, но выдернуть его не успел. Араб дико завизжал, рухнул на колени и в предсмертном ужасе судорожно ухватился ладонями за ствол, не давая вытащить из себя лезвие штыка. Татарин изо всех сил рванул автомат на себя, но араб, как приклеенный, хрипя потянулся за ним. Матерясь, татарин уперся ногой в грудь араба и наконец рывком скинул того со штыка. Но распрямиться не успел. Длинное, узкое лезвие кинжала, пронзив лопатки, вышло из груди. И он удивленно, растерянно посмотрел вниз на торчащую из-под сердца сталь, попытался вздохнуть, но земля вдруг ушла из-под ног. И он упал навзничь, глазами уткнувшись в черное беззвездное небо, куда казанским голубем плеснула солдатская душа.

Убивший его боевик, судя по кобуре «стечкина» на поясе — командир, коротко, зло обтер кинжал о рукав куртки и, перешагнув через мертвое тело, огляделся.

— Комбата мнэ живым взять! — рявкнул он охранявшим его нукерам. У ног хрипел, бился в агонии проткнутый штыком араб. Чечен поморщился. Потом взвел ударник «стечкина», приставил его к затылку араба.

— Аллах акбар! — коротко произнес он и нажал на спусковой крючок. Ахнул выстрел. Араб дернулся и обмяк.

Смерть эта на мгновение отвлекла внимание охраны, и в это время из полыхающей огнями очередей предрассветной хмари возникла крепкая фигура. Охрана вскинула автоматы, но было поздно. Длинная очередь в упор разорвала командира. Сломала его пополам и швырнула на тело убитого им араба.

— Идрис! — буквально взвыли боевики. Но сразу достать его убийцу не удалось. Он еще успел завалить бросившегося на него начальника охраны и хохла-радиста. И только когда у него закончились патроны, чья-то очередь наконец достала уруса. Уже мертвого его долго и остервенело рубили кинжалами, в бессильной ярости вымещая на мертвом теле злобу и отчаяние. Но лейтенант всего этого уже не чувствовал. Душа его, уже свободная от смертной боли, в далеком от этой страшной высоты доме, склонилась над детской кроваткой, где вдруг безутешно заплакал во сне его сын.

— Аллах акбар! — радостно взревел боевик, запрыгнувший в окоп, где лежали раненые урусы. Рванул из-за пояса кинжал. — Сэйчас шашлык из вас нарэжем!

И здесь до его слуха донесся до боли знакомый, страшный щелчок сработавшего бойка гранаты. Подчиняясь инстинкту, он рванулся из окопчика, но чьи-то руки ухватили его за ноги, прижали к земле. И тогда он завизжал в смертном ужасе. «Раз, два, три…» — механически отсчитывало сознание. И мир утонул в испепеляющей вспышке. А в далеком Пскове, в обычной двухкомнатной хрущевке вдруг надрывно завыл старый пудель, почувствовавший легкую, невесомую руку молодого хозяина…

— Сотый, я Стилет, боеприпасы кончились. «Духи» ворвались в траншеи. Весь огонь на меня! Повторяю, весь огонь на меня! Прощайте, мужики! Слава России!

Комбат бросил трубку на бруствер. Потом не торопясь расстрелял станцию. На дне окопа догорали радиотаблицы и карты.

Потом подпустил набегавших боевиков поближе и короткими точными очередями начал расстреливать их.

— Эй, собаки, я комбат вэдэвэ! Попробуйте меня взять, псы! — крикнул он, отвлекая, вытягивая на себя боевиков. Давая хоть какой-то шанс тем немногим уцелевшим, кого еще не нашли, не достали «чечи». Он отстреливался. А сам про себя считал: двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Ну когда же, когда?…Тридцать, тридцать один…» Первая пуля попала комбату в правое плечо, и он выронил автомат. Но тотчас подхватил его вновь и, кривясь от боли, уже неприцельно дал очередь. Вторая пуля попала в левый бок. Третья пронзила сердце. И уже умирая, он гаснущим сознанием успел услышать знакомый шелест подлетающих снарядов. И улыбнулся холодеющими губами.

Душа русского комбата тихо отлетела ввысь. На божий суд, где ему предстояло по-солдатски мужественно ответить праведникам, за что он бился и за что принял смерть. И душа его не боялась этого суда.

…А по руслу реки, шатаясь от усталости и ран, отходили его уцелевшие солдаты. Шестеро из девяноста…

Мы улетали из Ханкалы солнечным, теплым февральским днем. Простившись со старыми и новыми друзьями, долго сидели на авиаплощадке в ожидании «вертушки». Проголодавшись, резали колбасу, запивая ее водкой из фляги.

Повод был — в этот день мне стукнуло тридцать семь. Долго говорили о войне, о книгах, об общих друзьях.

А вскоре к площадке подъехала группа офицеров МВО, среди которых старший — генерал — тотчас взял нас под свое покровительство. В Москву мы летели в компании с боевыми генералами.