Piccola Сицилия - Даниэль Шпек

– Слышишь? Ты мужчина в доме! Ты должен смотреть за своей семьей!

– Мама, прекрати!

Она ухватила его за ухо, как нашкодившего мальчишку, и потянула к Ясмине:

– Ты в ответе за свою сестру! Ты знаешь, что с ней могло вчера случиться? Поклянись, что больше никогда не оставишь нас одних!

– Мама, пусти!

– Поклянись ей!

Ясмина застыла в испуге. Все остальные тоже не двигались.

– Давай же! Смотри на нее и скажи это ей!

Виктор едва осмеливался взглянуть на нее. Впервые Ясмина видела в его глазах что-то вроде стыда.

– Я клянусь, – выдавил он.

– Жизнью своего отца!

– Клянусь жизнью моего отца. Я больше никогда не оставлю тебя одну.

Сердце Ясмины колотилось. Она не решалась сказать ни слова, так боялась за него. Мими была в такой ярости, что могла убить Виктора.

– А теперь помоги нам прибраться! – Мать отпустила сына.

Они тихо собирали черепки и обломки. Всем было ясно, что оставаться здесь им больше нельзя. Ради своей безопасности и безопасности хозяев.

МАРСАЛА

Я испытываю странный стыд, сама не понимаю почему. В то время их всегда называли «немцы». Не «нацисты». Как будто это нераздельные понятия. Я не имею к происходившему никакого отношения. Но я связана с ним. Иначе здесь сейчас бы не сидела. За другими столиками люди расслабленно радуются жизни. А мы с Жоэль – будто выпавшие из другого мира.

Вдруг вспоминается один летний вечер с друзьями в Берлине. Мы пили и смеялись, а за соседним столиком сидела молодая пара, буквально оцепеневшая, он держал ее за руку, она опустила голову – кто знает почему. Мы смущенно отворачивались от них, словно скорбь – заразная болезнь, что-то непристойное, что-то такое, с чем мы не хотели иметь ничего общего.

Сейчас я была как та девушка. Погруженная в смущенное молчание, тогда как Жоэль, которую происшедшее в войну задело непосредственно, рассказывает, посмеиваясь. Но смех этот не беззаботный, а саркастичный, вызывающий, дерзкий.

– Ничего никогда не изменится, дорогая, – говорит Жоэль. – Человек не извлекает из истории уроков, все повторяется по кругу, все возвращается. Но тебе не надо щадить мои чувства. Мы родня, не правда ли, – по крайней мере, подруги, разве нет? Мне не нужна жалость, просто составь мне компанию, не бросай меня одну. Не беспокойся, мы не обвиняем вас. Но мы скорбим. О родных и друзьях, которых мы потеряли. Если у народа есть тело, распределенное по всей земле, но единое, то это наше тело, и оно истерзано. Иногда мы слышим то, что для других звучит безобидно, а то и забавно, а в нас отзываются раны. Вы же не понимаете этого. Да и где вам понять.

* * *

Это привилегия – когда тебе не надо думать над проблемой, потому что она не твоя. Сегодня мы говорим не о расе, а о религии или культуре, но речь все о том же – о признаках, что выделяют нас из других. Нам необходимы другие, чтобы выстроить «мы», которое дает нам чувство защищенности. Мы клеймим чужих, совершенно не зная их, но защищаем сородича, который ведет себя безобразно. Его поведение для нас не связано ни с цветом его кожи, ни с его религией или культурой – ведь тогда и мы в том повинны. Таков уж он, отщепенец, паршивая овца. Но других мы объединяем в группы. Таковы уж они, всегда такими были, это их культура. Теперь-то не кивают на другой цвет кожи или другого бога. Но кто такие «мы»? Что вытекает из столь простой идеи – рассматривать каждую личность исключительно как личность, судить о человеке только по его поступкам? Мы сами творим чужих. Лишаем их человечности. Ибо если мы посмотрим чужаку в глаза, он окажется всего лишь человеком.

* * *

Мы с Жоэль покидаем ресторан последними, идем по опустевшим улицам, сегодня ветренее, чем вчера, фонари раскачиваются, мы одни, слегка пьяные, ощущающие странную легкость, несмотря на тяжелый рассказ Жоэль.

– К вам вернулись ваши семейные драгоценности?

– Нет.

– Ты думаешь, драгоценности были в самолете?

– Да.

Кажется, это ее не особо заботит.

– Ты хотела бы получить их назад, если бы они нашлись?

– Ни в коем случае.

– Почему?

– Они принадлежат Мими.

В ее голосе проскальзывает жесткая нота, которой я не понимаю.

– Porta sfortuna, – добавляет она. – Приносят несчастье.

– Как ты относилась к своей бабушке?

– Не было никакого отношения, – следует короткий ответ.

Должно быть, что-то произошло тогда. Что-то, разделившее их. Я спрашиваю ее об этом, но она отмалчивается. Впервые я чувствую в ней так хорошо мне знакомое – непримиримое – молчание, какое бывает только в разрушенных семьях.

Мы идем вдоль порта, высматриваем такси, проходим мимо завалившихся сараев, но такси нет, лишь иногда проезжает мимо явно заплутавшая машина. Начинается дождь. Порыв ветра вздымает бумажный мусор. Жоэль вскидывает руку. Рядом тормозит автомобиль, и мы садимся. Она не боится, и я не боюсь рядом с ней. В машине громко играет радио, но Жоэль не просит водителя приглушить, она подпевает.

– Ты же не знаешь, что я певица. Нет, концертов я больше не даю. Забочусь о моих девочках, ученицах. И теперь получаю больше удовольствия, когда что-то отдаю. А ты когда-нибудь пела? Нет? А надо было. Голос говорит о человеке все. Все, что есть в тебе тесного или просторного, как ты видишь мир, что ты скрываешь и кто ты есть на самом деле. Поэтому Виктору приходилось петь. И дело было вовсе не в женщинах. Нет, когда он пел, он становился самим собой, он чувствовал себя живым! Это нечто другое, чем просто существовать. Все существуют, но лишь немногие живут.

* * *

Посреди ночи я просыпаюсь и не могу сообразить, где я. Дождь барабанит в окно, но в комнате душно. Внезапно снова вернулся страх, как будто это произошло только что – одинокие летние ночи в Берлине. Муки в ожидании звонка Джанни, который не звонит и не отвечает на мои сообщения. Тревожные метания по квартире, поиски снотворного, поминутные взгляды на экран телефона и выматывающая духота. Попытки отогнать мысли о том, где он сейчас и с кем. Попытки убедить себя, что голос, твердящий, что Джанни сейчас спит с другой женщиной, лжет, что ему не надо верить. Потом мысль, что даже если это правда, я не имею ни права, ни власти ему это запретить. Ты должна его отпустить. Если он тебя любит, то сам вернется. И уверенность, что это бессмысленно. Потому что, разумеется, он любил меня, но любил и другую – для него в этом не было противоречия. Итак, только от меня зависит, выдержу я или нет. Попытки усмирить мысли, что я слишком слаба, что не справлюсь. Только святые на такое способны, святые и шлюхи. Балкон, на котором я хватаю воздух, капли пота на коже, пылающее тело. Мое тело было и его телом, мы были единым целым, пусть это и звучит наивно, но то была моя правда. Как он мог ту интимную нежность, что связывала нас, делить с другой? Те же слова, жесты, то же наслаждение. То, что казалось неповторимым, вдруг оказалось заменимым. Разве могла я так и продолжать молчать, лишь бы только не потерять его окончательно?