Пером и шпагой - Валентин Пикуль

— Губернатор фон Левальд, — заметил глава депутации, — повелел коменданту нашему сдать город Мемель на почетных условиях, чтобы гарнизон, казна и оружие в крепости не остались.

— Нельзя того! — отвечал Фермор, забирая ключи.

— Пощупайте подушку, — шепнул ему глава депутации. Подушка, на которой лежали ключи, была тяжела от золота, зашитого внутри нее, и Фермор отпустил парламентеров.

— Хорошо, — разрешил он. — Можно гарнизону выйти с оружием, но без отдания воинских почестей…

Заскрипели ворота и — под барабанный бой — гарнизон крепости ушел из Мемеля. На узкие купеческие улочки с гиканьем влетели казаки. Молодцеватые калмыки, подоткнув полы ярких халатов за пояса, загоняли лошадей в сады, — пусть кони мягкими губами оберут с земли опавшие от канонады яблоки.

Комендантом крепости был назначен молодой Суворов.

Вечером 24 июня Мишуков прошел в шатер Фермера.

— Что есть измена? — спросил адмирал по-английски. — И каково ее карать по «Регламенту воинскому»? — Добавил потом уже по-русски:

— Рази есть смысл, что пруссаки с пушками ушли?

Виллим Виллимович поднял рыжие глаза на старого адмирала.

— Захара Данилыч, — ответил он, как москвич, чисто по-русски, — война ведь имеет еще и законы рыцарства! Без лишней крови удобнее жителей Мемеля к присяге на верность России приводить. Сами в подданство наше лезут — без понуждения!

Апраксин, когда ему доложили об этом «рыцарском» поступке Фермера, пришел к печальному выводу:

— Опять нам из Питера попадет. Тамотко при дворе охти как мною недовольны: будто сплю я тута… Во, жизнь собачья!

Чтобы оправдать себя перед Петербургом, Апраксин размашисто бросил свою армию вперед — на Кенигсберг, отрезая войска фон Левальда от столицы Восточной Пруссии… На Бестужеве-Рюмине давно горела рубашка, и теперь он подстегивал фельдмаршала действовать смелее, — сейчас канцлер нуждался в успехе армии, пусть даже малом, чтобы замолчали его противники. Апраксин шел вперед — в страхе, в опаске, в поту…

Левальд убрался с войсками далеко за Неман, а русская конница наскоком, словно молния, прочеркнула Тильзит и Инстербург. Кронштадтские галеры, грузно качаясь на мутных рейдах, принимали в свои трюмы галдящие оравы прусских пленных. Кенигсберг пребывал в панике: начальство бежало в Померанию, сея слухи о зверином облике калмыков и казаков…

— Да что он, с ума сошел? — кричала Елизавета. — Я гоню его из дому моего, а он не уходит… Бесстыдник какой!

Эта брань относилась к Вильямсу. Все рушилось в блестящей карьере виднейшего дипломата Европы, и страшно было возвращаться в Лондон, где его ждал гнев и без того злобного Питта-старшего. Усиленно интригуя, великобританское посольство в России уже агонизировало. Выброшенный из театра, Вильяме решил доиграть свою роль в балагане.

Постонав для видимости, объявил, что повинуется.

— Поеду через Финляндию и Швецию, — сказал он. Но через несколько дней вернулся обратно.

— Бури в Ботническом заливе, — оправдывался посол, — закрыли мне путь на родину… К тому же я болен!

Его снова выпроводили из Петербурга. На этот раз он покатил через Курляндию, надеясь по дороге кое-что высмотреть для Фридриха, но скоро его опять увидели на брегах Невы.

— Геморрой, — говорил Вильяме, — мешает мне ехать в карете.

Бестужев скрылся в деревню, носа не показывая. Великая княгиня, в ожидании ребенка, затаилась Но, рискуя головой, Екатерина все же умудрилась переслать Вильямсу свое последнее дружеское письмо… Вот что она писала этому провокатору и шпиону в обличье дипломата:

«Никогда не забуду, чем я вам обязана… Воспользуюсь всеми случаями, чтобы привести Россию к тому, в чем я признаю ее истинный интерес… Я научусь практиковать чувства, на них обосную я свою славу и докажу королю, вашему государю, прочность этих моих чувств… Будьте уверены, что я ничего на свете так не желаю, как увидеть вас снова в Петербурге, но — торжествующим!»

Вильямса насильно выдворили из столицы в Кронштадт.

— Болен или здоров, — рассудила Елизавета, — но, чуть ветерок дунет, сразу его на корабль, и — плыви, родимый!

Сидя на Котлине, с тоскою взирал Вильяме на ораниенбаумские сады и умолял Елизавету, чтобы позволила ему хоть на час вернуться в Петербург, ибо опять у него… «кружится голова» «Некоторые историки находят, что в этот период Вильяме был нездоров психически, — этим они объясняют его поведение.».

Но сильный штормовой ветер задул среди ночи, на всех парусах подхватил Вильямса — и понес навстречу гибели.

Так закончился этот удивительный дрейф англо-русского союза: якоря не выдержали, и корабль било о камни; Униженный и жалкий, Вильяме обивал пороги владык Сити, выставляя перед ними свой главный козырь:

— Вот письмо великой княгини Екатерины… Из него видно, что я сделал все возможное! Я был ее другом, и не моя вина… О, если б умерла Елизавета, то, смею вас уверить, я был бы сейчас в России гораздо выше канцлера Бестужева!

Вильямсу было не суждено дожить до полного триумфа своих учеников — когда Екатерина стала русской императрицей, а его скромный секретарь Понятовский — королем Польши.

В отчаянии, забив в пистолет пулю, Вильяме приставил его к виску, и одинокий выстрел расколол утреннюю тишину старинного родового замка. Англия этого выстрела почти не услышала.

Великое королевство не любило вспоминать о своем позоре.

Англичанам приятно считать, что лучшие дипломаты мира — это британские дипломаты.

* * *

Теперь, с удалением Вильямса, Лопиталь остался в Петербурге без соперников в политике.

— Удивительное трио разыграно в Ораниенбауме, — рассуждал Лопиталь на досуге. — Трио из негодяя, сумасшедшего и фата… Правда, Вильямса не стало, и трио обернулось для нас дуэтом. Но скоро, очевидно, мы услышим соло.

Лопиталь вскоре заметил: Екатерина предпочитает носить широкие одежды, чтобы плоды любви с Понятовским не слишком-то выпирали наружу.

Маркиз очень удивился бы, узнай он только, что писала о нем Екатерина: «Я испытываю предельное отвращение к Лопиталю, он не нравится мне чрезвычайно, потому что он — француз, а это для меня хуже собаки!..» Но сейчас Екатерину тревожили только беременность и все осложнения при дворе, связанные с приплодом дому Романовых. Елизавета Петровна так говорила Шувалову:

— Этот «партизан» приплод нам оставил… Пусть окотится, как-нибудь прокормим! Сейчас ребенок мне нужен: выродка этого, чтобы альянс политический с Францией окрепнул, попрошу Людовикуса крестить. Чай, мы с Версалем теперь не чужие…

Впрочем, Бестужев недреманно стоял на страже «молодого двора», и Понятовский пока пребывал в безопасности. Канцлера же сейчас занимала ситуация: «Ежели императрица умрет, то как удобнее захватить власть?» Екатерина усиленно интриговала: