Мелодия - Джим Крейс

– Мы сделаем его незабываемым, – пообещала она ему. – Мы отнесем в лес несколько подношений. Чтобы ей не было одиноко, понимаете, как в пирамидах…

Похоже, ее не смущает, что мы смеемся.

– Ушебти[20] для загробной жизни, ты это имеешь в виду? – сказал я. – То, что хоронили с мумиями?

– А почему нет? Мы можем похоронить то, что выберем, в земле, над которой вы развеете ее прах, Ал.

– И что это за подношения? – Мистер Бузи положил руку ей на плечо, скорее чтобы успокоить ее, а не остановить.

– Я вам помогу выбрать. Хорони со смыслом, – сказала она и, отвечая на его жест, протянула и подставила сложенную чашечкой ладонь под его локоть.

Я отошел в сторону. Я в этом не участвовал. Объятия для женщин – так мне говорили. Не стал я им помогать и в поисках по ящикам и коробкам «подношений» в его тесных комнатах. Я только смотрел. Как это говорят по-английски? Сколько на суп ни смотри, он лучше не станет? У нас есть своя пословица: «Слишком много пальцев мешают расстойке теста». Я мог бы выкрикивать им мои предложения, но предпочитал оставаться свидетелем и прогнозировать, что выберет мистер Бузи без моей помощи. Первым его выбором стал – трудно найти что-либо более подходящее – запасной ключ от дверей виллы.

– Вполне подойдет, на нем есть ее отпечатки, – сказал он. – И в любом случае замка под него уже нет. Как и двери. Даже дома нет. – Он отказывался думать о своей новой квартире как о доме, хотя она, как и моя, напротив по коридору, занимает почти такое же пространство, что и средние комнаты второго этажа старой виллы, и из них открывается тот же вид на океан. – Я тоскую по месту, которое знал прежде, – сказал он, хотя и жил ровно в том же месте.

Лекс извлекла из-под раковины деревянный ящик от продуктов, выложенный внутри – и опять так кстати – нотными записями, и положила ключ на дно. Потом она взяла тяжелый медный колокольчик с латинской надписью, кампанелло, который прежде звенел на ветру перед парадной дверью виллы. «Кто меня ударит, услышит мой голос», – произнес мистер Бузи и рассказал, что жена купила его в Венеции, где они провели медовый месяц, «за гораздо большую цену, чем он стоил. Можно было подумать, что он из золота, а не из меди». Он стукнул по колокольчику своим обручальным кольцом, но не смог извлечь хорошую ноту. «Мы возьмем ее персидские колокольчики, – сказал он решительным тоном. – Они должны быть с ней. К тому же у меня здесь нет кладовки, только идиотский ледник в моем камбузе». Он положил связку колокольчиков в ящик – на ключ и кампанелло. Они звякнули – звуком и зайчиком света. Однако он не согласился на предложение Лекс, которая хотела, чтобы он символически разбил и положил в ящик осколки одного из старинных бокалов, которые Алисия так ценила, что не решалась использовать («она бы не захотела, чтобы я разрушил комплект из шести»). Или чтобы он включил в число подношений шарф, который она носила и который он повесил на зеркало в ванной («его лучше отдать Терине, как ты думаешь?»). Или хранившуюся на кухне тетрадь с рецептами, записанными рукой его жены («мне она понадобится, если я когда-нибудь соберусь приготовить одно из ее блюд»).

– Возьмите тогда что-нибудь свое, – предложила Лекс. – Что-нибудь, что напоминало бы Алисии о вас.

– У меня есть такое. – Он выдвинул один из ящиков комода, наполовину заполненный медалями с их цветными планками, и присоединил его содержимое к остальному. Если у него и возникло искушение еще раз просмотреть эти награды, отмечавшие публичные взлеты его жизни, прежде чем похоронить их, то он ему не поддался. – Алисия всегда смеялась над ними, – сказал он. – Она их называла «гонги славы», а ко мне обращалась «высочество», когда я их надевал.

– А теперь вы хотите, чтобы она упокоилась с ними на веки вечные?

– Почему нет? Мне всегда нравилось слышать ее смех.

Лекс расположила выбранные мистером Бузи вещи более ровно и привлекательно в ящике, покрыла все упаковочной соломой, оставшейся от переезда с виллы на квартиру в «Роще» с видом на океан после десятимесячной остановки в «Бристольских павильонах», оплаченной Джозефом, и десятимесячной борьбы с совестью.

– Просто идеально. Невозможно подобрать… церемониальные подношения лучше, – сказала она. – Ключ. Два вида колокольчиков. Финтифлюшки человеческого тщеславия… извините, но вы сами это говорили!

Мистер Бузи отрицательно покачал головой и улыбнулся. На нее он не мог обижаться.

Миссис Пенсиллон понятия не имеет о наших планах. Она желает мистеру Бузи всего лучшего в этот день и на многие годы вперед. «Да будут они многочисленными». У нее есть подарок для него, отдельный от подарка Джозефа, антология работ Мондаци с гравюрами на дереве и шелковой закладкой. Надпись ее рукой – она явно довольна смелостью стиха – знакомые им обоим строки из песни «Колючая роза»: «Добьюсь я поцелуя, / Не угрозой / Я заманю тебя / Колючей розой. / Она всегда со мной, / Когда не спится / В такие вечера / В моей петлице». Ей все еще хватает присутствия духа, и она не прочь подразнить его. Мистер Бузи даже заливается краской и держит закладку так, чтобы я, его секретарь, мог прочесть; он знает, что смысл этих строк мне известен.

Терина оживилась. Увидеть покрасневшего Альфреда – это явно доставляет ей удовольствие. Теперь она жалеет, что чувствует себя неважно и не может присоединиться к нашему пикнику.

– Не расстраивайся – ничего особого ты не потеряешь, – обещает мой сосед. Он, невзирая на ее подарок, намерен сохранить в тайне цель нашей поездки не в последнюю очередь потому, что церемония, подготовленная Лекс, с ее языческим подтекстом, не отличается высоким вкусом. Но саму Лекс это ничуть не смущает, или же она ничего такого не чувствует.

– Тогда вы должны ехать с нами, – говорит она, беря всю ответственность на себя. – Мы сделаем так, чтобы вам было удобно, не сомневайтесь. Вы не можете не поехать. Ведь она же ваша сестра.

Я чуть не делаю шаг вперед, чтобы оборвать ее и спасти ситуацию, и на лице мистера Бузи появляется мучительное выражение; игла снова прокалывает его кожу. Но уже слишком поздно.

– Вы говорите об Алисии?

– Конечно об Алисии.

Не дав себе труда задуматься – это так на нее похоже, – Лекс рассказывает о развеивании праха и церемонии, которая будет иметь место в лесу, о молитвах, которые будут прочитаны, и о «печальном ликовании».

– Принесите мне ее, – говорит Терина, внезапно оживляясь, цвет разливается по ее щекам. Мы не сразу понимаем, что она имеет в виду. Ей приходится объяснить. – Мою сестру. Принесите ее сюда.

Я выхожу во двор к машине, которую предоставил нам Джозеф, и возвращаюсь с урной из латуни и розового дерева, в которой проводила Алисия свою жизнь после смерти.

– Дайте я подержу ее, – говорит Терина. Чтобы взять урну, ей приходится вытащить руки из-под шерстяного пледа на ее коленях и перестать массировать суставы. Она ставит ее себе на колени, гладит крышку с медной инкрустацией – птица в полете, – и, наконец, слеза прошибает ее. Она сидит теперь перед нами в слезах, хотя ей хватает такта – и, возможно, практики – плакать беззвучно. Она не может скрыть морщины, ее губы вытягиваются – она пытается подавить рыдания. Ей приходится поднести пальцы ко рту и глазам; не соленые слезы, думаю я, а сладкие и печальные, слезы из глубины колодца.