Аэрокондиционированный кошмар - Генри Миллер

Ну ладно, стало быть, о Мобиле. Предположим теперь, что вы — это я. Вы живете в Париже и были бы рады жить там до конца дней своих. Предположим, что каждый вечер, вернувшись домой, вы стоите еще несколько минут в пальто и шляпе и толстым жирным карандашом записываете в большую книгу все, что пришло вам в голову. Естественно, если вы легли в постель со звякающими в ваших мозгах названиями разных городов, вам будут сниться фантастические сны. А иногда вы вдруг обнаружите, что грезите с широко открытыми глазами, не соображая даже, то ли вылежите в кровати, то ли сидите за столом. А бывает, когда вы надеетесь, что вот-вот сомкнете веки и предадитесь сладким сновидениям, вы проваливаетесь в кошмары. Вот классический кошмар.

Кто-то, кого вы принимаете за себя, смотрит в зеркало и не может понять, чье лицо глядит на него оттуда. Лицо идиота. Он приходит в ужас и затем сразу же видит себя в концентрационном лагере, где его перебрасывают от одного к другому, словно играют в какой-то жуткий футбол. Он уже не знает, кто он такой, забыл свое имя, откуда он, он даже не знает, как выглядит. И понимает, что сошел с ума. И после годов страшных мучений вдруг оказывается у выхода, и его не гонят штыками назад в кутузку, а выталкивают вон. Да, каким-то чудом он снова на свободе. Описать его чувства невозможно. Но, оглядевшись, он понимает, что не имеет ни малейшего представления, куда попал. Это может быть Куинсленд, Патагония, Сомали, Родезия, Сибирь, Стейтен-Айленд, Мозамбик, а то и уголок какой-то чужой незнаемой планеты. Ему страшно, как никогда: он потерял самого себя. Приближается какой — то человек, он хочет объяснить этому человеку, каково ему сейчас, но звуки не складываются в слова, и он с ужасом видит, что и свой язык позабыл. Но тут, к счастью, он просыпается…

Если вы никогда не испытывали эту особенную форму кошмара, попробуйте как-нибудь: у вас волосы станут дыбом, а то и еще что-нибудь случится.

Сон о Мобиле — совсем другое дело, и я не понимаю, почему я соединил эту пару, но по каким-то таинственным причинам и тот, и другой встретились в моем мозгу. Всезнайки фрейдисты, наверное, объяснили бы эту странность. Они могут распутать все, но не свои личные трудности.

Думаю, что причиной моих снов о Мобиле и других местах Америки, где я никогда не бывал, стало неумеренное любопытство, которое мой старый друг Альфред Перле проявлял всякий раз, когда заходил разговор об Америке. Он вцеплялся в меня и чуть ли не со слезами на глазах умолял торжественно поклясться, что, когда я соберусь обратно в Америку, возьму его с собой. Почему-то он особенно сходил с ума по Аризоне. Вы могли весь вечер говорить о глубинках Юга, или Великих Озерах, или о бассейне Миссисипи, и он сидел с выпученными глазами, с открытым ртом, с испариной на лбу, казалось, совершенно погруженный в эти захватывающие рассказы. Но как только они заканчивались, слышался его бодрый, ясный голос: «А теперь расскажи мне об Аризоне!» Бывало, проговорив полночи, устав молоть языком, выпив не меньше бочки, я отвечал: «Да черт с ней, с Аризоной. Я иду спать». «Хорошо, — говорил он, — ложись спать. Но ты ведь и лежа в кровати можешь рассказывать. Я не пойду домой, пока ты не расскажешь мне об Аризоне». «Да ведь я рассказал тебе все, что знаю», — отбивался я. «Это не важно, Джой, — следовал ответ. — Я хочу послушать все с самого начала». Это напоминало стейнбековский дуэт между Ленни и другим парнем. Перле не мог насытиться Америкой, подавай ему еще и еще.

Сейчас он «где-то в Шотландии», в саперно-строительных частях, но я могу поклясться на Библии, что если в этой дыре он натолкнется на американца, первое, что он скажет, будет: «Расскажите мне об Аризоне!»

Естественно, что, когда человек с таким яростным энтузиазмом относится к давно знакомой вам стране, которую, как вы думаете, вы отлично знаете, вы начинаете спрашивать себя, а так ли уж хорошо на самом деле вы ее знаете. Америка велика, и я сомневаюсь, что найдется человек, знающий ее всю насквозь. Да ведь можно жить в каком-нибудь месте и ничего о нем не знать, потому что и знать-то не хотелось. Вспоминается один мой приятель, приехавший в Париж провести медовый месяц. Ему все в Париже не нравилось, и в конце концов он явился ко мне с просьбой давать ему что-нибудь перепечатать на машинке, потому что он совершенно не знал, чем можно заняться в этом городе.

Есть некоторые места, вроде того же Мобила, которые я никогда не упоминал в присутствии Перле. Мобил я видел только в воображении, и это была моя личная, принадлежащая только мне радость. С превеликим удовольствием, должен сказать, я втайне противился назойливому любопытству моего друга. Я вел себя как молодая жена, которая не спешит сообщить мужу, что скоро станет матерью. Я носил Мобил в своей утробе запертым на ключ, и он рос во мне день ото дня, обретал ножки и ручки, волосы, прорезывались зубы, появлялись ресницы, все, как у настоящего ребенка. Это были бы чудесные роды, окажись я способным к такому. Только представьте себе вполне оперившийся город, рождающийся на чресла мужчины! Разумеется, ничего не получилось. Плод начал умирать во мне от недостатка питания, но, вероятней всего, оттого, что я полюбил другие города: Домм, Рокамадур, Сарлат, Геную.

Так как же представал в моем воображении Мобил? Сказать по правде, очень смутно, расплывчато, беспорядочно, крошась на кусочки. Чтобы прочувствовать это снова, я должен упомянуть имя адмирала Фэррагата. Адмирал Фэррагат на всех парах устремился к заливу Мобил. Эту фразу я, должно быть, вычитал где-то в детстве. Она засела в моей голове, и до сих пор я не знаю, так ли это было или нет, устремлялся ли адмирал Фэррагат на всех парах к заливу Мобил. Я принял это на веру и, кажется, поступил правильно. Адмиралу Фэррагату больше нечего было добавить к такой картине. Он исчез тотчас же. От образа осталось только слово Мобил. Мобил — обманчивое слово. Оно звучит энергично и все же наводит на мысль о немобильности — его зеркальном двойнике. Текучее, меняющее лицо зеркало, равно отражающее и вспышки молний, и сонные деревья, и пригревшихся на солнцепеке змей. От этого имени тянет водой, музыкой, светом и ленивой дремотой, а если говорить о цвете, то оно определенно белого цвета. Музыкально — это гитара, хотя если прислушаться, то скорее отдает мандолиной. Как бы то ни было, это пощипывание струн в сопровождении звука лопающихся персиков и тоненькой светлой струйки дыма. И никаких танцев, только пляска пылинок в луче под затухающие такты восхождений и исчезновений. И всегда сухая кожа, несмотря на избыточную влажность. Шлепанье комнатных туфель по ковру, и фигуры, вырисовывающиеся на фоне полуопущенных жалюзи. Колеблющиеся, рифленые силуэты.

И ни разу в связи с Мобилом у меня не возникало мысли о работе. Никаких работающих. Город, окруженный раковинами, пустыми выеденными раковинами былых пиров. Повсюду ломкие останки вчерашнего карнавала. Веселье навсегда отступает, навсегда исчезает, как будто изморозь затуманивает зеркало. И среди всего этого глиссандо сам Мобил, очень аккуратный, очень правильный, южный и не южный, вялый, апатичный, но старающийся держаться прямо, неряшливый, но все же респектабельный. Моцарт на мандолине, а не Сеговия в париках Баха. Не так грациозный и утонченный, как анемичный. Лихорадочная холодность. Мускус. Благоухающий прах.