Плохая дочь - Маша Трауб

На сайтах больниц очень много телефонов. Некоторые номера не отвечают вообще никогда. Другие хронически заняты. Иногда вместо справочной я попадала в отделение – звонок принимала дежурная медсестра. Один раз попала в кабинет главврача, хотя звонила по номеру справочной. Как ни странно, главврач поговорил со мной лучше медсестры и терпеливо успокаивал. Везде я задавала один и тот же вопрос – не поступала ли к ним несколько часов назад женщина? Возможно, странная. Как минимум необычная. Скорее всего, в кардиологию. Особые приметы – могла ругаться матом, скандалить, курить в приемном покое. Во всем остальном – очень приличная с виду. Да, пожилая. Сколько лет? Если по паспорту – семьдесят один. Если не по паспорту – то сами у нее спрашивайте. Дважды у меня уточнили, не пьяная ли я. Этот вопрос я считала вполне оправданным и разумным. Кажется, я устроила себе передозировку пустырника и валерьянки, и, наверное, это тоже был первый случай в истории – передоз пустырника. Плюс я миллион раз повторила один и тот же текст, так что язык у меня, понятное дело, заплетался.

– Ой, темненькая такая? – спросила у меня медсестра, судя по голосу, совсем молоденькая, возможно, впервые оставленная на дежурстве.

И тут я расплакалась. Я не помнила, какая у меня мама – темненькая или светленькая. Возможно, уже рыженькая или фиолетовая. Мама меняет цвет волос часто и неожиданно. И, естественно, не ставит меня в известность о смене имиджа. В последний раз, когда я ее видела, она была седая, то есть натуральная. Хотя родительница утверждала, что она – жемчужная блондинка. Я положила трубку. Не могла же признаться медсестре, что не знаю, какая у меня мама. Темненькая или светленькая?

Да, тут стоит заметить, что мама нашла лучшее время для попадания в больницу – вечер субботы. Это все равно как ехать в роддом со схватками вечером 31 декабря или рано утром 1 января.

Обзвонив, кажется, шесть больниц, в которых хоть как-то значилась цифра семь, я выяснила, что одна из них считается практически закрытой в рамках реформирования. И возможно, станет частью другой больницы под другим номером. А может, и не станет. Но, по секрету рассказала мне медсестра, многие врачи уже уволились, а остальные ищут другое рабочее место. Я спросила про поступившую женщину, и медсестра философски заметила, что, может, и поступила, но не факт, что ее оставят в рамках реформы. Тогда я впервые за долгое время пожалела, что ушла из журналистики, с работы «в поле» – такому количеству инсайдерской информации мог бы позавидовать любой репортер. Мне рассказывали про затеянный, но так и недоделаный ремонт. Про конфликты врачей, претензии больных, которые оставляют негативные отзывы на сайтах. Мне готовы были рассказать про все проблемы, но никто не мог ответить на главный вопрос – где моя мама?

Потерпев неудачу с цифрой семь, я стала обзванивать все больницы, в которых есть кардиологическое отделение. Спрашивала, не поступала ли к ним такая-то – фамилия, имя, отчество. Да, буквально несколько часов назад. Нет? Спасибо. А куда могла поступить, не подскажете?

Наверное, в тот день кто-то сверху, отвечающий за нервы людей, решил меня пожалеть и послал медсестру, которая сказала, что мне стоит поискать маму не в кардиологии, а в терапии. Сейчас многих везут в терапию. Если, конечно, не инфаркт, не инсульт и не другие тяжелые состояния. Тогда в Первую градскую, что можно считать счастьем. А если нет, то и в терапию могли определить.

Я поблагодарила медсестру, но та вдруг строго спросила:

– Как же вы маму родную потеряли?

Мне стало стыдно и горько. Я ведь действительно плохая дочь, если не знаю, в какой больнице лежит моя мама, и уже несколько часов не могу ее найти при всем своем богатом журналистском опыте. Я хотела расплакаться, но сдержалась – надо было найти родительницу во что бы то ни стало. Ее телефон по-прежнему не подавал признаков жизни.

Еще через полчаса, обзвонив бог знает сколько отделений терапии и потеряв всякую надежду на успех, я вдруг услышала, как уставшая женщина на другом конце провода подтвердила, что да, такая-то поступила. Тридцать пятая палата. Да, завтра можно приехать и привезти вещи.

Я сначала не поверила собственным ушам. Потом так обрадовалась, так громко кричала «спасибо» и так загордилась собой – ведь даже номер палаты узнала, – что совершенно забыла, в какую больницу звонила. Положила трубку, помня только номер палаты, но не номер больницы. Да, я действительно плохая дочь.

Я старалась не заплакать. Мои слезы пугают детей и мужа. Успокоиться сразу я не в состоянии и наутро просыпаюсь с отекшим лицом и без глаз. Сказываются возраст, неуравновешенная нервная система и побочные эффекты в виде когда-то найденной в морге мамы. Так что я выпила, кажется, десятую по счету таблетку пустырника, который совершенно не действовал.

Номер больницы я восстановила чудом, еще раз обзвонив все подряд, от стресса не догадавшись посмотреть в телефоне последний набранный номер. Ориентировалась на уставший голос медсестры. Если не тот, просто клала трубку. Когда ответила та самая медсестра, я строго спросила, в какую больницу я дозвонилась. Не могла же признаться, что, мол, простите, извините, это я, которая маму потеряла, номер палаты запомнила, а больницы – нет. Медсестра, привыкшая реагировать на странные вопросы позднего субботнего вечера, ответила спокойно. Конечно же, цифры семь в номере не значилось.

Пока я смотрела, как у меня трясутся руки, и гадала, что с этим можно сделать, вспомнила мамину давнюю историю. Как она из Москвы позвонила своей маме, моей бабушке. В газете, где бабушка работала главным редактором, маме ответили, что та в больнице. Нет, не в Орджоникидзе. В Змейке. Да, кажется, сердце прихватило. Может, обследуют и назад привезут. А может, и нет, если что-то серьезное. Мама тогда чудом достала билеты на ближайший рейс до Минеральных Вод. Ехала на перекладных. Тридцатое декабря – все куда-то летели и ехали. Уже в Минводах оставшиеся автобусы и таксисты отправлялись в Орджоникидзе, а никак не в Змейку. И мама поехала в Орджоникидзе. А что оставалось? Оттуда добралась до села – подвез таксист, который ехал на праздники к родственникам.

В доме было тихо и пусто. Зачем-то мама решила побелить печку, которая показалась ей грязной и серой. Весь вечер белила, убирала, отмывала дом. А уже утром тридцать первого собиралась в Змейку. Она прилегла на бабушкину кровать, но уснуть так и не смогла. А кто уснет, когда мать в больнице? И мама вдруг решила, что должна устроить бабушке настоящий Новый год – привезти ей в палату елку. Она вышла во двор, взяла в сарае пилу и отправилась к сельсовету, где росли три прекрасные голубые ели, находившиеся под охраной государства, то есть сельсовета. Она пробралась к стволу и подпилила нижние ветви. Позже клялась, что всего три, а не полдерева.

Вернувшись домой, собрала сумку с гостинцами – шоколадные конфеты, мандарины, привезенные из Москвы, духи «Пиковая дама». Мама до сих пор помнит, как назывались те духи. Она что-то приготовила, завернула в пакеты.

Утром села на рейсовый автобус. В салоне помимо нее оказалась только женщина с двумя детьми. Мама села на заднее сиденье и, пригревшись на работавшем моторе, уснула. Проснулась от холода. Автобус стоял рядом с забором. За забором – частный дом. Мама пыталась понять, где находится.