Дорога великанов - Марк Дюген

Я почувствовал, что убедил шерифа.

– Ты тот еще фрукт…

– Я убил людей, которые меня угнетали, и сдался. Я не убивал незнакомых людей и не оставлял у них в карманах записок.

Шериф почувствовал, что обидел меня, неловко обвинив в том, чего я не совершал, и умолк. Потом мы виделись с ним несколько раз. Думаю, я ему понравился. Во всяком случае, достаточно, чтобы доверить мне некоторые подробности полицейской жизни.

Гарбервиль стал своего рода пересадочной станцией для хиппи. Из окна палаты я видел толпы людей. На главной улице они продавали какие-то жалкие побрякушки, якобы предметы искусства, и наркоту. Самые психованные хиппи в голос хохотали, хотя на лицах у них была написана мировая скорбь. Накануне вечером, если верить шерифу, банда молодых людей на «Додже» напала на пару хиппи: мужика отделали, бабу облапали. Мужик донес в полицию, но девушка и слышать о копах не хотела. В результате она от него ушла, а он бросился в реку и утонул. В общем, больница, где я лежал, оказалась настоящей психушкой. Вокруг меня многие молодые люди страдали болезнями, от которых человечество вроде бы давно избавилось, но которые настигали хиппи, чтобы вдребезги разбить их жалкие мечты, привидевшиеся в наркотическом тумане.

В те времена я метался, и мой несчастный случай наконец вывел меня из заколдованного круга. Когда я узнал, что место, где я разбился, называется «Дорога великанов», я решил: это знак, хотя великаны – всего лишь деревья вдоль дороги.

К моменту моей выписки из больницы шериф уже не помнил обо мне ничего, кроме того, что я славный малый, храбрый и упорный, превозмогающий боль на костылях. Я каждое утро самостоятельно добирался до раковины, чтобы побриться. Когда в последний день меня на инвалидном кресле выкатывали из палаты, шериф робко, как ребенок, ко мне подошел и поставил мне на колени большую коробку. Вскоре я открыл ее и нашел там голову лани, которую сбил. Подарок меня очень тронул. Местный таксидермист постарался. И в этом я тоже увидел знак судьбы.

Безденежье, которое настигло меня из-за несчастного случая, вынудило блудного сына вернуться к матери. Начальник не принял меня обратно на работу, хоть я и был у него на хорошем счету: ему не понравилось, что я самовольно рассекал пространство ночью. Я позвонил матери из Гарбервиля – сообщить, что денег на медицинские расходы у меня нет, работы я лишился и квартиру снимать больше не могу.

Она отреагировала относительно спокойно:

– С такими людьми, как ты, Эл, всегда случается что-нибудь нехорошее. Ты катишься вниз. Ты, наверное, думаешь, я удивлюсь. Нет, я не удивлена. Ты останешься у меня до тех пор, пока не найдешь другой вариант. Не дольше. Думаешь, я тебя еще не раскусила? Раскусила. Знаю, что ты мечтаешь стать единственным мужчиной в моей жизни и всех вокруг разогнать.

Каких таких «всех»? За матерью уже давно никто не ухаживал.

Дом в Эптосе не особенно отличался от дома в Монтане. А если чем-то и отличался, то не уютом. За несколько недель до моей аварии мать сняла дополнительный этаж – словно предчувствовала, что проведет остаток дней со мной. Всё в этой халупе выглядело зловещим, недоброжелательным, старомодным и безвкусным. Зато коты ощущали себя хозяевами. Стоило открыть дверь – в ноздри врывался запах кошатины. Свет просачивался в дом разреженными лучами – сквозь квадраты скользящих окон.

Я оказался на этаже в одиночестве: нога не позволяла мне активно пользоваться лестницей. В течение полутора месяцев, пока я выздоравливал, мать приносила мне еду и оставляла перед дверью, но никогда со мной не заговаривала. Порой, когда считала нужным, она также заносила мне рулон туалетной бумаги. Иногда я ждал ее на лестнице, стоя на костылях. Я смотрел, как мать поднимается, красная, запыхавшаяся.

– Кажется, будто алкоголь разрушает не печень, а кожу. Кожу лица в особенности.

– Заткнись, Эл, а то подохнешь у меня от голода.

– Ты ведешь себя хуже, чем охранники в психушке. Почему ты никогда не заходишь ко мне поговорить?

Она замерла от удивления.

– Потому что мне нечего тебе сказать. Я говорила о твоем поведении с молодым профессором психологии из нашего университета, но я не сказала, что говорю о своем сыне. И знаешь, Эл, он четко выразил свою точку зрения. – Она понизила голос, чтобы не сообщать ценную информацию соседям. – Он считает, что ты скрытый гомосексуалист, Эл. – И еще понизив голос: – Черт возьми, Эл, я говорила твоему отцу, что его воспитание до добра не доведет. Он меня не слушал. И где он теперь? Скажи!

Я великодушно промолчал, а затем произнес:

– С ориентацией у меня всё в порядке. Кстати, я женюсь, если ты не знала.

Мать развернулась, чтобы спуститься вниз:

– Можешь жениться, сколько угодно. Готова поспорить: ты к ней не прикоснешься.

Впрочем, на секунду мать остановилась и полюбопытствовала:

– Что за девушка?

– Дочь главы уголовного розыска Санта-Круса.

– Он знает о твоих подвигах?

– Нет, но с меня почти сняли все обвинения.

Мать тут же оценила, какое оружие ей вручили:

– Будешь меня доставать дальше – я расскажу твоему будущему тестю, каким примерным сынком ты был.

И, довольная, спустилась по лестнице.

Я хлопнул дверью так, что наверняка перебудил весь квартал. Я сел на кровать в единственной обставленной комнате на всём этаже: на другие у матери денег не нашлось. Я чувствовал себя ужасно: не мог дышать. Я попытался себя успокоить и вспомнить, хотел ли я когда-нибудь мужчину. Насколько я себя помнил, я не пылал страстью к мужчинам – никогда. А затем у меня случилась галлюцинация: пол, потолок и стены словно смыкались вокруг меня. Ночь я провел в прострации. Утром, перед своим уходом в университет, в знак примирения мать бросила у моей двери газету. Я проснулся в позе зародыша, в одежде.

Я не успел толком прочесть статью о Вьетнаме и о теории домино, а также о том, что коммунизмом вскоре заразится Азия и все прочие страны. Черт возьми, всё бы отдал – только бы меня отправили во Вьетнам! Уверен, там бы я пригодился. На первой странице газеты была напечатана фотография крайне смущенного Дигана перед толпой журналистов. На обочине песчаной дороги нашли убитыми молодую пару странников. Каждому прострелили голову пулей, какими в Африке охотятся на слонов. Девушке выпустили кишки. Записки на сей раз не оставили. Тогда в этой местности внезапная смерть не была диковинкой.

Позже я вспоминал об эстуариях, где смешивалась морская и речная вода[75]. Акулы там регулярно срывались с цепи и, словно обезумев, глотали всех подряд. В самом начале семидесятых Калифорнию поразил «синдром эстуария». Я анализирую ситуацию по-своему. Мы – дети войны. Наши отцы сильно натерпелись и в Тихом океане[76], и в Европе. Люди пытались прийти в себя, замаскировать страх и боль материальными благами. Однако традиционные семьи часто превращались для своих отпрысков в настоящее адово пекло. Мы видели по телевизору резню в Индокитае; молодые люди не знали, куда им деться, как им жить дальше. Многие нашли освобождение в массовых убийствах – как будто одного убийства недостаточно.