Бог тревоги - Антон Секисов

Теперь мы лежали скрючившись и в поту, переплетясь телами друг с другом, обороняясь от призрака. Я продолжал смотреть в тот угол. Он как будто бы наезжал, как в фильме, но потом отодвигался назад. Глаза уже привыкли ко тьме, но в углу была такая мощная концентрация черноты, что я по-прежнему ничего не видел.

Зато Лида уже похрапывала, да с таким безмятежным видом, как в первый день отпуска. Я вспомнил про свой визит к врачу, не суливший мне ничего хорошего. Кровь в моче и из носа, жар и странные шевеления в животе, а теперь еще обмороки — вряд ли врач скажет на это, что мне просто недостает витамина С. Я прижимался к крепкому деревянному телу Лиды, но не чувствовал теплоты.

Я вспомнил про дату смерти из «Википедии» — 21 июня. Получалось, что я застану только начало белых ночей, толком и не увижу петербургского лета, того времени, когда все преимущества этого города раскрываются, если не считать нескольких особенно душных дней. Значит, не съезжу уже на залив, не искупаюсь в реке Сестре, несмотря на запрещающий купание знак у берега.

Слезы выкатывались свободно, и я не вытирал их, я представлял себя огромной грудой земли, бесформенной массой, с провалом посредине себя, в который дождевая вода собирается в лужу. В голове пульсировала одна только фраза на разный лад: «Вот таким вот образом. Вот таким образом. Таким вот образом». Тем временем пикнул Никита, и запах кислого супа ударил в нос. Пришлось еще долго крутиться с боку на бок в напрасных попытках стряхнуть ребенка с себя, и в конце концов я все же уснул перед самым рассветом.

* * *

«Ну, вот и все», — подумал я с порога. Навстречу мне встал очень маленький врач, которого я принял за лилипута. Это был полностью облысевший мужчина с сетью мелких сосудов на лбу, на щеках, на съехавшем набок распухшем носу, который выглядел непристойно. Присмотревшись получше, я все же решил, что в нем было сантиметров сто пятьдесят, а то и побольше, и в лилипуты он формально не проходил. Но знак явно был недобрым.

Он очень долго ощупывал бок, и живот, и спину. Потом стал рассматривать белки глаз, настороженно щурясь. Глаза у меня стали слегка желтоватыми, как пальцы рук и губы, во всем был виноват этот проклятый и бесполезный морковный сок. Вид у врача был слегка потерянный. Я снова вспомнил слова Лиды о том, что в Петербурге можно устроиться в частную клинику без диплома, никто и не подумает его проверять. Он выписал мне направления на анализы и в ответ на вопрос, умру я или останусь жить, просто пожал плечами.

* * *

Я не торопился домой, меня угнетало, что я выбился из намеченного мною самим плана по посещению кладбищ. Хотелось посетить Волковское, Литераторские мостки, там как раз лежал писатель Тургенев, огромный благонамеренный дворянин, напоследок изнасилованный огромным жуком, по словам Жени. Там мог лежать и я сам, точнее, эта могила с моим именем. Ведь это литераторские мостки, а я литератор, все это казалось более или менее логичным.

Я долго шел мимо заброшенных редких бараков по вдавленным в землю путям, не встречая ни машин, ни людей, ни даже мусора. Посреди дороги стоял туристический автобус с совершенно пустым, дочиста выпотрошенным салоном. Только в одном из нескончаемых убогих одноэтажных зданий я увидел светящиеся гирлянды в окне. Разглядеть их было непросто за ржавой решеткой и слоем размазанной пыли. Но гирлянды свидетельствовали: даже в постапокалиптическом, брошенном и людьми, и всеми богами мире найдется уголок хотя и жутковатого, но уюта.

Рядом с кладбищем протекала зловонная черная речка. «Настоящий Стикс», — сказал бы про эту речку любой человек, и даже слыхом не слышавший ни о каких Церберах и Аидах. Даже если знакомство с древнегреческой мифологией ограничилось у него овсяной крупой «Геркулес» — все равно, откуда-то из глубин услужливо всплыло бы это определение, Стикс.

Я прошел мимо храма Иова. Нечасто встретишь православные храмы, названные в честь ветхозаветных святых, в особенности Иова, этого напористого страдальца. Персонажа той части Ветхого завета, раздела Ктувим, который некоторыми иудеями отвергается как неканонический. Значит, кого-то крестили и в храме Иова. И такой человек мог бы ответить на механический, лишенный всякого смысла вопрос Никиты о месте крещения, что его крестили в церкви Иова, и, может быть, потому вся жизнь пошла у него наперекосяк. Никита на это бы только похлопал глазами и либо повторил свой вопрос, либо потребовал закинуть его на потолок, чтобы он мог оставить на потолке очередной отпечаток своих маленьких сальных пальцев.

* * *

В отличие от Александро-Невской лавры, здесь никого в деревянные ящики не забили, и черные памятники были открыты ветру и снегу. Я читал имена с табличек. Григорович, Салтыков-Щедрин, Гончаров. В глубине был страшный памятник писателю Мамину-Сибиряку и его жене. Рассеянным взглядом глядит мертвец, а за плечом этого мертвеца другой мертвец, женского пола, еще более мертвый. Такой мертвец, встреча с которым напугает обычного мертвеца. Николая Лескова я отыскал с большим трудом — он лежал под маленьким некрасивым куском гранита. И даже цифр ему пожалели — «1831–95» (вторых «18» не приписали, как у всех остальных).

Зато у Тургенева обнаружился целый египетский саркофаг, и памятник был очень массивным. Обыватель любит Тургенева, а не Лескова. Кого еще любит обыватель? Блока. Пойду-ка я полюбуюсь и его помпезным памятником. Но Блоку мой подход не понравился. Я шел по стрелке к могиле Блока, я твердо знал, где он лежит, но могилы нигде не было. Это было совсем нелепо, ведь я уже видел ее и прошелся трижды там, где могильный обелиск должен стоять, но он все не находился. Зато трижды наткнулся на огромную лохматую голову Бехтерева, напоминавшую голову богатыря из «Руслана и Людмилы». Я задержался у каменного креста, под которым нашел покой воинствующий атеист Белинский, и там обратил внимание, что по дороге кружит машина полицейского патруля.

Чокнутый паренек, разгуливающий по утонувшему в грязном снегу некрополю, волновал их воображение, но сделать они ничего не могли, я чувствовал, что нахожусь под защитой.

Было сразу понятно, что я пришел сюда зря, что кладбище это давно законсервировано, несмотря на огромные пустые пространства вокруг — хватило бы для всего Союза писателей Петербурга и Ленинградской области. Но тут, без особой надежды оглядывая стволы деревьев и одинаковые кресты, я заметил один свежий памятник с маленькой горкой цветов. А совсем рядом — дореволюционный чернеющий обелиск без имени.

Но ни искривленного дерева, ни ржавой низкой оградки, ни уж тем более странно пустого пространства поблизости не наблюдалось. На памятнике было написано незнакомое имя мужчины, прожившего не короткую, но и не слишком длинную жизнь — шестьдесят два года, интересно, что это за тип, для которого сделали исключение.

Литераторские мостки были осмотрены, а впереди оставался весь день. Я решил заглянуть и на соседнее Волковское православное кладбище. Оно было раза в три больше, но, вооруженный своей новой методой, изучением только деревьев, а не могил, я должен был обойти его за час от силы. Выбравшись за ворота, я расслышал, как недовольно и тихо гудит в рюкзаке телефон. Кто бы это мог быть? Неужели Лида!