Славные парни - Николас Пиледжи

Генри. Узнав о грядущих переводах, я сразу начал строить планы. Если шестьдесят человек убирают из Алленвуда, значит, в Алленвуде освобождаются шестьдесят коек. Я желал любой ценой заполучить одно из этих мест. Для меня разница между Льюисбургом — где я жил, в общем, не так уж плохо — и Алленвудом равнялась разнице между тюрьмой и свободой. Я приказал Карен немедленно начать звонить всем знакомым чинушам из Бюро тюрем. «Не пиши, звони!» — велел я ей. Кроме того, я попросил её связаться с Микки Бёрк, чтобы та попробовала перевести в Алленвуд сидевшего в Атланте Джимми. Если нам удастся выбраться туда обоим, это будет лишь чуть хуже, чем оказаться дома. Алленвуд напоминал загородный клуб Федерального бюро тюрем. Никаких стен. Никаких камер. Нечто вроде летнего лагеря для нашкодивших взрослых. Там были теннисные корты, спортзал, беговые дорожки, гольф-поле на девять лунок и самое главное — весьма либеральные и просвещённые реабилитационные программы.

Как я и ожидал, где-то через неделю после начала голодовки в Бюро тюрем решили, что сыты по горло мистером Лидди и его беспокойными причудами. Они распихали голодающих по шести автобусам (мистера Гордона Лидди, натурально, самым первым) и отправили сорок из них в Льюисбург, а ещё двадцать бедолаг угодили в Атланту, где мусульмане и «Арийское братство» резали друг друга ради пончиков.

Ещё через несколько дней офис начальника нашей тюрьмы начал оформлять переводы заключённых из Льюисбурга в Алленвуд, но меня в этих списках не оказалось. Поспрашивав знакомых, я узнал, что всему виной штамп «Организованная преступность» на моём личном деле. Другие, впрочем, говорили, что это из-за травмы руки, которую я получил, играя в софтбол, — якобы в Алленвуде не хотели принимать травмированных. Несправедливость сводила с ума. Я так здорово всё подготовил, а меня обошли. Карен звонила в Вашингтон, наверное, раз двадцать. Бесполезно.

Наконец, я отправился поговорить с секретаршей начальника. Она меня жалела. Я всегда заигрывал с ней, хоть она была и страшная. Любила смотреть, как я играю в теннис. Мы перешучивались. Я готовил для неё всякие вкусности. Дарил цветы.

На этот раз я был в отчаянии. Я умолял. Она знала, чего я хочу, и годы обхаживаний, думаю, наконец принесли плоды. Однажды, после того как начальник тюрьмы уже отбыл домой, я зашёл в администрацию, где в это время оформлялся последний этап заключённых в Алленвуд. Хотел сделать ещё одну попытку. Секретарша выглядела очень грустной. «Пожалуйста, ничего не говори», — сказала она, а потом вычеркнула из списка одного бедолагу и вписала другую фамилию. Мою.

Я не мог поверить своему счастью. Не прошло и пары дней, как я очутился в Алленвуде. Это был просто другой мир. Словно я переехал из тюряги в отель. Заключённые жили в пяти больших общежитиях, по сотне отдельных одноместных номеров в каждом. Офис администрации, столовая и комнаты свиданий располагались поодаль, у подножия холма. За исключением двух перекличек — одной в семь утра перед завтраком и второй где-то в полпятого вечера — всё остальное строилось на доверии. В первую же неделю в Алленвуде я в одиночку пошёл в больницу, расположенную в центре ближайшего городка, чтобы подлечить повреждённое запястье. Никакой охраны. Никакого надзора. Ничего.

Публика там подобралась приятная. Народ вёл бизнес прямо из общаги. В каждом корпусе кроме гостиной с телевизором была телефонная комната, и парни висели на телефонах день и ночь, заключая сделки. С нами сидели четыре биржевых мошенника, чьи жёны приезжали практически ежедневно. В Алленвуде визиты были не ограничены, и некоторые из этих ребят торчали в комнатах для свиданий с девяти утра до девяти вечера. Жёны биржевых маклеров приезжали в длинных лимузинах и привозили с собой служанок, которые прямо на тюремной кухне запекали говяжью вырезку. По выходным посетители прибывали с детьми и няньками, у нас в тюрьме была даже специальная детская комната, где дети могли поиграть и отдохнуть.

Когда я прибыл в Алленвуд, здесь сидели около сорока евреев. Они только что добились от Бюро тюрем разрешения завести отдельную кошерную кухню. Я немедленно вызвался там работать. Хотел с самого начал произвести впечатление глубоко религиозного человека, чтобы получать отпуска для духовных наставлений, дававшие возможность проводить дома семь дней раз в три месяца.

Вскоре я сообразил, как выбираться домой ещё чаще. Карен связалась с нашим знакомым раввином, который написал руководству Алленвуда просьбу отпускать меня на три дня ежемесячно для углублённого изучения иудаизма. Тюремные бюрократы всегда боялись священников как огня. Вот почему мы сумели организовать в Алленвуде две кухни, а чернокожие заключённые выбили себе специальную мусульманскую диету и свободные дни для исламских молитв.

Получив одобрение на свои религиозные уикенды, я обратился к местному раввину, который всё наилучшим образом устроил. Он оказался парнем весьма ушлым. Работал с контингентом Алленвуда уже года два и выдавал им ровно те «наставления», за которые они готовы были платить. В его программе участвовали около десятка заключённых. В назначенные дни он действительно отвозил их в конференц-зал ближайшего мотеля, где они слушали его лекции и отдыхали. Но я знал, что за деньги можно получить кое-что получше. Не прошло и пары недель, как мы столковались — он забирал меня на своём «Олдсмобиле 98» в пятницу днём, и мы как угорелые мчались в Атлантик-сити, где я встречался с Карен и друзьями и проводил весь уикенд в азартных играх и пирушках. За это я платил ему штуку баксов плюс расходы на гостиницу и еду. Он так старался мне угодить, что после пары таких поездок включил Джимми в нашу еврейскую религиозную программу. До того я пересекался с Бёрком нечасто, потому что он жил в другом корпусе и работал в бригаде садовников. Записавшись в религиозную программу, мы с Джимми начали по пятницам вместе кататься на выходные в Атлантик-сити, словно в старые добрые времена.