Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

К весенней посадке в 42-м картошки, конечно, не было. Но звеньевая Анна Картавая, депутат Верховного Совета, подарила нам семенной картошки. Это был сорт «Лорк», который давал у нее до 800 центнеров с гектара. В итоге осенью 42-го детский дом убирал свой первый урожай! Мы были абсолютно счастливые!

Кстати, 8 детдомовцев были удостоены медали «За доблестный труд в ВОВ». Мой друг Володя Рудковский – мы с ним как братья – первым получил награду, потом я и другие ребята. И наш директор – тоже!

Каждое лето мы заготавливали 3–4 бочки черемши, по-местному «колба», мощный концентрат витамина С. (Я и сейчас у себя на даче в Майкопе выращиваю.) Мне как председателю Совета детдома директор ставил задачу: чтобы не было больных! У нас и потерь не было! К концу войны все 180 душ выжили! А всего через детдом прошло до 600 воспитанников. Десять классов окончили 7 человек. Мальчишек обычно отправляли в ФЗУ (фабрично-заводское училище). Летом 42-го отправили сразу 63 человека на эвакуированные заводы в Новосибирск, Кемерово, Барнаул и Томск. Сбежал только один Коля Куликов. Он вернулся в детдом и залез на пасеку за медом. Но мы преподали ему урок по законам военного времени. Связали дезертиру руки, надели на него пустую рамку из разоренного улья и провели по трем спальным корпусам. Директор увидел наш самосуд и попросил Колю освободить. Николай вернулся в свое училище.

Помню, в 42-м к нам прибыло еще 60 сирот из Поволжья. В том числе немецкая семья – семь братьев Бауэр. Отец их был призван в армию переводчиком. А мать погибла на глазах у детей от прямого попадания бомбы в их эшелон. Старший – Филипп 16 лет, затем Павел, Петя… и младший Карлуша двух лет. У нас был негласный сговор – никто не дразнит этих ребят, а если кто сказал «немчурята», тому хорошо драть уши…

Спустя много лет в 75-м году я побывал на Алтае, в Чумае и встречался с Петей Бауэром. У него пасека 130 ульев. Его мед закупают японцы, а у них «губа не дура», предгорный алтайский мед – один из лучших в мире.

Среди моих летных книжек хранится справка Чумайского сельсовета о том, что я с 13 лет работал в детском доме – «…с 1942 по 1945 г. на летних каникулах с июня по сентябрь включительно работал учеником портного, бригадиром дровосеков (дневная норма – 12 куб. м на 3 подростков) и косарем. Получал зарплату на лицевой счет, обшивая воспитанников детского дома. С 1944–1945 гг. во время летних каникул – младший воспитатель».

Я помню, что за летний день я успевал скроить и сшить 8 брюк с одним карманом – правым. А желающим заказать и с левым карманом ставилось условие – неси морковки и гороху…

Такая вот у меня нескучная биография детдомовца! После 10 классов, пошел в Томский пединститут на исторический факультет, а потом было Фрунзенское военное авиационное училище летчиков, окончил с отличием. В итоге – 9 тысяч часов налета на 15 типах самолетов без царапины себе, людям и технике!

Но сначала вот это.

А 28 сентября на афишных тумбах, стенах домов и заборах появились объявления на русском, украинском и немецком, которые начинались так:

* * *

Следующий день – 29 сентября глазами 12-летнего свидетеля Толи Кузнецова, записавшего все увиденное в толстую тетрадь. В то утро, когда Толя наблюдал за всем происходящим со стороны, другой ребенок – Дина Левина в это самое время шла внутри скорбного шествия.

После окончания Литературного института Толя стал писателем Анатолием Кузнецовым и написал роман-документ «Бабий Яр». Привожу с некоторыми сокращениями фрагмент из этой книги, из главы «Приказ». То самое 29 сентября.

* * *

КУЗНЕЦОВ: «Конечно, я не мог пропустить такое невероятное зрелище – вывоз евреев из Киева. Дождавшись рассвета, я выскочил на улицу. Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда и занять места. С ревущими детьми, со стариками и больными, плача и переругиваясь, выползло на улицу еврейское население огородного колхоза…

Меня потрясло, как много на свете больных и несчастных людей.

Кроме того, еще одно обстоятельство. Здоровых мужчин мобилизовали в армию, остались одни инвалиды. Кто мог эвакуироваться, у кого были деньги, кто мог уехать с предприятием, те уезжали. А осталась самая настоящая шолом-алейхемовская беднота, и вот она выползла на улицы.

Да, зачем же это? – подумал я. – Нет, это жестоко, несправедливо, и очень жалко Шурку Мацу; зачем это его выгоняют, как собаку?!

В судорожном возбуждении я шнырял от кучки к кучке, прислушивался к разговорам, и чем ближе к Подолу, тем больше людей становилось на улицах. В воротах и подъездах стояли жители, смотрели, вздыхали…

По Глубочице поднималась на Лукьяновку сплошная толпа, море голов, шел еврейский Подол. О, этот Подол!..

От шума и галдения у меня голова лопалась. Сплошь разговоры: куда повезут, как повезут? В одной кучке только и слышалось: «Гетто, гетто!» Подошла взволнованная немолодая женщина, вмешалась: «Люди добрые, это смерть!» Старухи заплакали, как запели…

Кто-то возмущался: как можно так сеять панику! Но уже было известно, что какая-то женщина отравила своих детей и отравилась сама, чтобы не идти. У оперного театра из окна выбросилась девушка, лежит накрытая простыней, и никто ее не убирает.

Вдруг все вокруг заволновались, заговорили, что впереди, на улице Мельника, стоит оцепление, туда впускают, а обратно нет. Тут я испугался. Я устал, у меня гудела голова от всего этого, и я испугался, что не выберусь обратно и меня увезут. Стал проталкиваться против толпы, выбрался, потом долго шел по опустевшим улицам – по ним почти бегом спешили редкие опоздавшие…

Придя домой, увидел деда, он стоял на середине двора, напряженно прислушиваясь к какой-то стрельбе, поднял палец.

– А ты знаешь, – сказал он потрясенно, – ведь их не вывозят. Их стреляют.

И тут до меня дошло. Из Бабьего Яра неслись отчетливые, размеренные выстрелы из пулемета: та-та-та, та-та… Тихая, спокойная размеренная стрельба, как на учениях. Наш Бабий Яр лежит между Куреневкой и Лукьяновкой, чтобы попасть на кладбища, стоит только перейти его. Их, оказывается, гнали оттуда, с Лукьяновки, в этот наш овраг.

Дед выглядел озадаченным и испуганным…