Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой

После чего они некоторое время молчали, пока Спиридонов курил.

– Кстати, о рэволюции… – Виктор погасил тлеющий мундштук (в Москве он вновь перешел на папиросы, благо французские, к которым он пристрастился в плену, здесь водились в изобилии, да и русских приличного качества хватало). – Рассказал бы ты мне, что тут у вас было, а то, сам понимаешь, в плену какие новости? Слыхал, была какая-то заварушка?

– Заварушка, – фыркнул Егоров. – Не заварушка… можно сказать, потрясение. Это не минутный рассказ, братец. Ты к своим завтра уезжаешь?

– Мои в Москву перебрались, – сообщил Виктор, – так что я в полном вашем распоряжении, милостивый государь.

– Тогда как ты смотришь, чтобы прогуляться по обеду к «Яру»? – Александр по-дружески пихнул Спиридонова в плечо. – Посидим по-человечески, про жизнь погутарим…

– И то дело, – немедленно согласился Виктор. – Ты где остановился?

– Давай я сам за тобой заеду, – смутился Егоров. – А то я тут, братец, у вдовы купеческой столуюсь, а она гостей принимать не велит.

Спиридонов рассмеялся и понял, что искренне смеется впервые за три года.

– Гостей, говоришь, принимать не велит, – повторил он нарочито серьезно. – Небось еще стара, как Мафусаил, и страшна, как Баба-яга?

– Тьфу на тебя. – Александр цветом лица постепенно приобретал сходство с аннинской лентой, украшавшей грудь Спиридонова. – Скажешь еще… московские купцы кого попало в жены не берут. Да и не стара она еще, на два года нас с тобой старше будет.

Спиридонов задумчиво кивнул, вспомнив Акэбоно. Она говорила, что старше его на десять лет… или больше? Он не знал, можно ли этому верить: ее тело было молодым, едва не юным, и потом, она уж раз обманула его, обещав вверить ему свою судьбу – и сбежав неизвестно куда.

Егоров его молчание расценил по-другому:

– Э, брат, вижу, ты меня за такие вольности и осудил уже?

– Окстись, – увещевал его Спиридонов. – С чего это? Или ты думаешь, что я на войне был произведен в монашеский чин? Отнюдь, поручик в монастырской иерархии пока не числится.

Егоров уставился на Спиридонова:

– Вить, ты что же, на войне успел…

– Будешь мне морали читать, охальник, до вдов купеческих охочий? – сдвинул брови на переносице Спиридонов.

– Буду, – кивнул Егоров с совершенно невинным видом, – если ты, шельмец, мне завтра же не выложишь как на духу о своих амурных похождениях на сопках Маньчжурии.

Спиридонов некстати вспомнил Гаева. Эх, жаль, что тот дзюудзюцу не владел. Ведь так просто было бы эту японскую мелкоту положить, скажем, о-ути гаэси[39]…

– Расскажу, брат, – ответил он. – Как полковому батюшке. Заготовь платок носовой, история у меня таковская, что и наплачешься, да и насмеешься.

* * *

По возвращении в купе Виктор Афанасьевич хотел продолжить работать над книгой, но у него ничего не вышло, настроение было совсем не рабочим. С досадой отложив рукопись в папочку, предварительно отделив набело отредактированный текст от нуждающегося в правке листом бюварной бумаги, он спрятал папку в саквояжик и достал оттуда другую, с бумагами Ощепкова, а также небольшой блокнот, в котором делал пометки вчера и намеревался делать сегодня.

Раскрыв папку, он достал фотографию Ощепкова и стал ее разглядывать. Несмотря на общескептическое отношение ко всему сверхъестественному, Виктор Афанасьевич верил в то, что лицо человека или выражение его глаз могут отражать его характер. Верил, несмотря на многочисленные примеры обратного, когда почтенные и респектабельные господа оказывались прожженными канальями, а совершенно невзрачные особы вроде Сашки Егорова или рябого Иосифа Джугашвили, ныне первого секретаря ЦК, – вполне порядочными людьми. Потому он вглядывался в лицо своего подопечного так, словно был способен за невзрачным, непримечательным внешним обликом разглядеть душу.

То ли вкусная уха под водочку, то ли сентиментальные воспоминания так подействовали, но сегодня Ощепков уже не казался Спиридонову «арестантской харей», как вчера. Неожиданно для себя он пришел к выводу, что, для того чтобы что-то решить, ему сначала надо попытаться найти для Ощепкова оправдания, выступить его адвокатом перед самим собой. С этой мыслью Виктор Афанасьевич принялся перечитывать материалы ощепковского дела.

Парню с самого начала пришлось в жизни невесело. Трудно представить, каково это – быть сыном каторжанки, с детства (а дети все замечают и понимают намного раньше, чем думают взрослые) знать, что окружающие уже смотрят на тебя косо. Ты в жизни еще ничего не сделал, ни хорошего, ни плохого, но для них у тебя на лбу уже выжжено невидимое клеймо. Сын преступницы. Дурная кровь. Попросту говоря – подонок, выродок. Какие перспективы у сына каторжанки, да еще и из простого сословия? Ровным счетом никаких. Точнее, одна перспектива найдется – можно с детства попытаться влезть в среду себе подобных отщепенцев. Плыть по течению, несущему тебя в воровскую стремнину. Что говорить о каторжанах, если многие свободные люди из низших сословий добровольно ступали на кривую дорожку, не выдержав противоборства с несправедливостью жизненных реалий?

Но Ощепков, как видно из материалов дела, не собирался сворачивать на этот широкий, но скользкий путь. Вот тебе и первый плюс. Впрочем, отец Ощепкова по сахалинским меркам был зажиточным. Как ни странно, числился он плотником и, насколько можно было понять, промышлял этим. Что ж, на Сахалине хватало разного рода «сливков общества», а вот с талантливыми мастеровыми, скорее всего, как-то не срослось. Для разнообразия поверим. Только есть еще один странный нюанс – до самой своей скоропостижной смерти отец уделял сыну вопиюще мало внимания. Настолько мало, что даже фамилию свою не дал, и вообще, товарищ… точнее, гражданин Плисак во всех анкетах числился бездетным бобылем, как говорили на Сахалине, холостым и одиноким. Перед смертью, правда, что-то там у ощепковского папы в душе то ли надломилось, то ли, наоборот, настроилось, и он указал сына в своем завещании, которое, по непонятным причинам, обнародовано было почти пятью годами спустя. Брака между родителями Ощепкова, ясное дело, не было, ни церковного, ни гражданского, так что наследовать по отцу Вася мог только согласно завещанию. А оно затерялось где-то в дебрях изруганной некогда Сашкой Егоровым бюрократической машины Российской империи. Неудивительно – от Москвы до Сахалина, говорят, семь с половиной тысяч верст, и все тайгой…

Но первые годы после смерти родителей Васе определенно пришлось несладко, даром что он учился в реальном училище. Кстати, тоже плюс: попасть на Сахалине в реальное училище – все равно что вяткинскому гимназисту в Сорбонну поступить. Отец Васи умер в тысяча девятьсот втором году, но вот что удивительно – мать Ощепкова не была указана в завещании наследницей, только Вася. При этом он до совершеннолетия пользоваться этим наследством не мог. Выходит, его отец с матерью были в неясных, плохих отношениях. Отсюда вопрос: помогал ли гражданин Плисак своему сыну при жизни или нет? И какое тогда у Васи было детство? Вряд ли сытое и благополучное…