Первый отряд. Истина - Анна Старобинец

— У меня нет, — ответил шаман спокойно. — Но у белого ягуара… У белого ягуара они отняли сердце и разум. Он не понравился подземным духам и они его покарали.

— Покажи мне белого ягуара, — попросила Эльза. — Я хочу видеть, что сделали с ним твои духи.

— Я больше не выпускаю его, — ответил шаман. — Раньше я выпускал его каждую девятую ночь, но теперь…Теперь никогда.

— Почему?

Шаман долго молчал, сидя на корточках у входа в пещеру.

— Три года назад, — наконец сказал он. — Три года назад я спустился в эту пещеру. Я провел тут весь день и увидел все, что хотел. На закате я возблагодарил подземных духов за их доброту и вышел наружу. Я вернулся домой, и моя жена танцевала от счастья, увидев, что духи отпустили меня целым и невредимым…

А потом пришла ночь, и я выпустил своего ягуара. Я выпустил его прямо в доме, потому что он никогда не причинял никому зла. Он всегда позволял моей жене гладить его по спине. Он всегда позволял нашему ребенку дергать его за хвост и усы. Но в тот раз… В тот раз он был другим, я чувствовал это. Он был голодным и злым, он хотел убивать, хотел крови. Я приказал ему вернуться назад, исчезнуть, снова стать мной, но он не хотел подчиняться. Он крался… Я крался по дому в поисках живой плоти, в поисках ребенка и женщины. И я был хитер — о, он был чертовски хитер! Он ластился к ним — и они гладили его, как обычно. Он еле слышно рычал, но они думали, что это просто игра. Они думали, что это игра. Они поняли все слишком поздно. Их кровь была теплой, густой и теплой, и он пил ее до рассвета. Потом он заснул — и я наконец смог запереть его, спящего… С тех пор у меня нет семьи, и с тех пор я ни разу не выпускал своего ягуара. Он просится на свободу, он рычит, царапается и бьется, но я не пускаю его… Подумай еще раз, хочешь ли ты идти внутрь. Теперь, когда ты знаешь, на что способны подземные духи.

— Я не боюсь твоих духов, — сказала белокурая Эльза. — И белая волчица, которую ты видишь внутри меня, не боится их тоже. К тому же мои родные далеко. Слишком далеко, чтобы это место могло повредить им.

— Боюсь, что ты ошибаешься, — ответил шаман.

Он был прав — она действительно ошибалась. Ее сестра Грета — она была недостаточно далеко. Эльза и Грета — оборотни, лишенные полнолуний…. Они разделились, они разделили роли, но их тела все равно повторяли движенья друг друга, их сердца по-прежнему бились в одинаковом ритме, они вдыхали и выдыхали воздух одновременно, они видели общие сны, они знали мысли друг друга, они не нуждались в словах, их светло-голубые глаза одинаково щурились, идя босиком по песку, они оставляли одинаковые следы… У них по-прежнему было два тела, наполненных общей душой.

Поэтому, когда Грета в муках рожала на свет свою дочь, Эльза кричала и выла там, на другом конце света, и мудрый аргентинский шаман подавал ей настой из трав. Специальный, для рожениц.

Поэтому, когда Эльза спустилась в пещеру и ледяное сияние Полой Земли ослепило ее, превратило ее волчьи глаза в два мутных шарика льда, Грета молча закрыла лицо руками здесь, на другом конце света, и из-под ее пальцев на красный затертый ковер закапала кровь.

Больше ее глаза никогда не мигали. С тех пор как Полая Земля ослепила ее сестру, она тоже не могла сомкнуть глаз.

С тех пор она вглядывается в пустоту — и иногда ей удается различить там Полую Землю.

С тех пор она не может закрыть глаза даже во сне. С тех пор ей снится один и тот же сон каждую ночь. Цепляясь руками за камни, на четвереньках, на ощупь, она выбирается из пещеры. Ее волчьи глаза превратились в два мутных шарика льда, а по щекам течет кровь. Она не видит белого ягуара, сидящего у входа в пещеру.

Она не видит белого ягуара. А по ее щекам течет кровь.

ЗИНА

— …Мой ангел продолжал говорить только со мной.

Он называл меня «своей девочкой». Он говорил, что мне делать, или задавал простые вопросы. Иногда я слышала его голос ежеминутно, иногда же он подолгу молчал. Я не знала, сколько длилось это «подолгу» — там, в долине, не сменялись ночи и дни, и о времени было трудно судить.

Поначалу мы пытались установить расписание. Мы ложились на скрипучие раскладушки и закрывали глаза. Мы старались уснуть, и мне казалось, что я действительно засыпаю. Мне казалось, я вижу сны — цветные сны из жизни, наполненной светом… Но они, остальные, говорили, что заснуть невозможно. Они жаловались, что даже через закрытые веки они видят сумрак. Они жаловались, что от этого сумрака нет спасенья… Все равно они ложились на раскладушки. Неподвижно лежали. Вставали. После «тихого часа» мы строились на линейку. Мы назначили Леню вожатым. Мы читали речевки, мы пели пионерские песни. Мы устраивали пробежки. Да, мы бегали в сумраке. Среди стонущих теней и лопающихся снарядов.

А еще мы завели «стенгазету»: рисовали на стене угольком горизонтальные черточки. Мы пытались вести отсчет времени. Это были наши зарубки.

Нам хотелось, чтоб в нашем существовании был какой-то порядок. Нам нужна была точка отсчета. Бесконечность пугала.

И изменчивость — изменчивость была даже страшнее. Гипсовое лицо на окне меняло свое выражение и черты, напоминая то вождей, ™ученых. Осыпалась бурой трухой и тут же снова цвела сухими цветами герань. Я сказала, что там пахло геранью? Что ее запах сводил нас с ума?… Изменялось количество трещин на потолке. Размазывались и исчезали, а затем снова проступали на бледной стене наши черные черточки… Какая-то мягкость, неокончательность сквозила в каждом предмете. Не та мягкость, которая таит обещание. Не та неокончательность, которая дарит надежду. Неокончательность и мягкость распада. Аморфность земляной груды.

В нашем доме появлялись новые помещения — к примеру, спортзал. Там валялись под сдувшиеся мячи, а вдоль стен висели канаты, которые позже трансформировались в деревянные прутья. Столовая же, напротив, исчезла — вместе с левым крылом нашего здания. Вместе с беспалым человеком в халате. Вместе с безвкусным борщом.

Относительно постоянной казалась лишь наша комната с раскладушками. Мы все реже ее покидали. Мы считали, пока мы внутри, мы не даем ей исчезнуть.

Мы держались все вместе. Мы не пускали в наш дом рыдающих женщин и юных солдатиков, моливших укрыть их от немцев. Мы не впускали спасавшихся от погони и не давали воды тем, кто жаждал напиться в преддверии жаркой битвы. Они все были просто безумцами, не способными осмыслить, понять, примириться. Они жили в тумане, в бесконечно растянутом мороке последней минуты. Они верили, что все еще жили… Мы всегда прогоняли тех, чье сознание утонуло в тумане. Мы хотели сохранить свой рассудок, эту последнюю искру. Мы держались все вместе. Но я стала скрывать кое-что. Просто мелочи. Например, свое умение спать. Я боялась сказать им. Боялась остаться одна. Боялась от них отличаться. Но при этом я отличалась все больше.

Потому что они тоже стали меняться.

Боль и жар, которые мучили их, постепенно исчезли. Они мерзли, когда лежали на своих раскладушках, и у них затекали руки и ноги. Поначалу им удавалось как-то размять онемевшие мышцы, но с каждым разом им становилось все хуже. Наконец, они перестали чувствовать свои тела. Разучились глотать и дышать. И еще я заметила, что больше они не моргают. Даже Леня. Его серые глаза стали тусклыми и остановились.