Пульс - Джулиан Барнс

— Для них есть причина?

— Как будто мою голову что-то направляет.

— Звук?

— Нет, не звук.

— Запах?

— Запахов я не чувствую. Я просто… слежу. Больше ничего сказать не могу.

— Этого достаточно.

М. заверил господина П., что для них с супругой двери этого дома всегда будут открыты, но предупредил, что быстрых результатов ждать не приходится. Положа руку на сердце, он бы сказал, что отец только нагнетал обстановку, а мать — видимо, по той причине, что в ее жилах текла итальянская кровь, — сеяла вокруг себя ненужную истеричность. До поры до времени нельзя было исключать, что слепота Марии Терезии вызвана атрофией зрительного нерва; в таком случае магнетизм, как и все другие известные методы, успеха не сулил. Но на сей счет у М. оставались сомнения. И глазной тик, свидетелем которому был он сам, и симптомы, описываемые девушкой, наводили на мысль о расстройстве всей нервной системы под воздействием какого-то мощного потрясения. Поскольку ни домочадцы, ни сама пациентка не могли сообщить ничего путного, определить природу этого потрясения не представлялось возможным. М. по этому поводу не особенно переживал: в конце концов, он имел дело со следствием, а не с причиной. Может, оно и к лучшему, что фрейлен не помнила никаких трагических событий.

В течение последних двух лет М. не раз убеждался, что главнейшим побудительным стимулом к достижению пациентом критического уровня служит прикосновение человеческой руки. На первых порах его прикосновения к пациенту в ходе сеансов магнитотерапии задумывались как успокоительные, в лучшем случае как экспрессивные. Если, к примеру, магниты прикладывались по обе стороны от уха, то казалось естественным погладить это ухо в подтверждение поиска перенастройки. Но от внимания М. не укрылось другое: при самых благоприятных условиях для исцеления, когда пациенты стояли рука об руку вокруг баке в нежном мерцании свечей, зачастую случалось, что он, как музыкант, отрывался от вращающейся стеклянной гармоники, накладывал пальцы, как терапевт, на пораженную недугом часть тела — и пациент моментально достигал кризиса. Временами М. задумывался, какую роль играет здесь магнетизм и какую — магнетизатор. Он не посвящал Марию Терезию в такие широкие рассуждения и не предписывал ей стоять вместе с другими у дубового чана.

— Ваше лечение причиняет боль.

— Нет. Боль вызвана пробуждением вашего зрения. Глядя в зеркало, вы видите в моих руках палочку и провожаете ее движением головы. Вы ведь сами поведали мне о своем ощущении движущегося предмета.

— Но вы проводите курс лечения. И делаете мне больно.

— Боль свидетельствует о благоприятном отклике на кризис. Боль доказывает, что ваш глазной нерв и сетчатка, которые так долго бездействовали, теперь активизируются.

— Другие доктора говорили, что боль неизбежна и целительна. Вы ведь, ко всему прочему, еще и доктор философии?

— Совершенно верно.

— Философу только дай волю!

М. не обиделся; напротив, такое отношение его порадовало.

Восприимчивость к свету достигла у девушки такого уровня, что М. приходилось накладывать ей на глаза трехслойную повязку, которую снимали только на время процедур. Он с определенного расстояния демонстрировал ей однотипные предметы — черные и белые. Черные предметы она распознавала без напряжения, а от белых вздрагивала и жаловалась на боль в глазах: как будто по сетчатке водили щеточкой; это сопровождалось головокружением. Тогда М. отказался от использования белых предметов.

На следующем этапе он ввел промежуточные цвета. Мария Терезия отличала один от другого, хотя не могла внятно объяснить, какими они ей представляются; исключение составлял черный, который она характеризовала как образ своей былой слепоты. Выучив названия цветов, она нередко затруднялась с повторным узнаванием одного и того же. Глазомер у нее тоже хромал: ей казалось, что все предметы находятся на расстоянии вытянутой руки, и она тянулась к вещицам, удаленным от нее футов на двадцать. Помимо этого, в ту пору отражение предмета на ее сетчатке исчезало не сразу. Из-за этого ей приходилось накрывать глаза руками и ждать добрую минуту, чтобы оно рассеялось и не слилось со следующим. Наконец, ее глазные мышцы от долгого бездействия ослабли, и у нее не было привычки переводить глаза, искать взглядом предметы, фокусировать на них зрение и объяснять их расположение в пространстве.

Если М. и родители девушки с воодушевлением встретили обретенную ею способность воспринимать свет и формы, то сама пациентка не разделяла их восторга. Она ожидала, что в ее жизнь ворвется давно забытая панорама мира, известная ей только с чужих слов; она ожидала, что к ней придет понимание этого мира. Вопреки ожиданиям, на нее обрушился новый хаос, который наслаивался на прежний, поскольку ее состояние усугублялось глазными болями и головокружением. Меланхолия, противная ее природной жизнерадостности, в тот период усилилась.

Видя такое положение, М. решил снизить темпы лечения, а кроме того, сделать часы отдыха и досуга максимально приятными для пациентки. Он поощрял ее сближение с двумя другими девушками, которых взял под свой кров: с восемнадцатилетней фрейлен Оссине, дочерью офицера, страдавшей гнойным фтизитом и повышенной раздражительностью, и с девятнадцатилетней Цвельфериной, ослепшей в возрасте двух лет (М. нашел ее в сиротском приюте и лечил за свой счет). У каждой было нечто общее с одной из двух других: Мария Терезия и фрейлен Оссине происходили из благородных семей и получали содержание из имперской казны; Мария Терезия и Цвельферина потеряли зрение; Цвельферина и фрейлен Оссине периодически мучились кровавой рвотой.

Их общение оказалось вполне благотворным, но М. считал, что Марии Терезии необходимо проводить несколько часов в день за спокойными, привычными занятиями. Он взял за правило вести с ней беседы на отвлеченные темы и читать ей книги из своей библиотеки. Иногда они музицировали дуэтом: она, не снимая повязки, садилась за клавесин, а он за виолончель. Это давало ему возможность лучше узнать свою пациентку, оценить степень ее правдивости, объем памяти, темперамент. Он заметил, что даже в приподнятом настроении девушка никогда не своевольничает; она не унаследовала ни отцовского высокомерия, ни материнского упрямства.

Бывало, он спрашивал:

— Чем бы вы хотели заняться после обеда?

И она отвечала:

— А что вы можете предложить?

Или он спрашивал:

— Что вы сегодня сыграете?

А она:

— Что бы вам хотелось послушать?

Когда они стали обходиться без этих любезностей, он обнаружил, что у нее есть совершенно определенные мнения, составленные не без участия разума. А кроме того, он пришел к выводу, что Мария Терезия не просто воспитана в послушании, а еще и охотно выполняет распоряжения — родителей, учителей, докторов. Девушка чудесно музицировала, обладала прекрасной памятью, и у М. создалось впечатление, что только за клавесином, погружаясь в знакомую мелодию, она полностью раскрепощается, позволяет себе быть то озорной, то эмоциональной, то задумчивой. Наблюдая за ее профилем, за скрытыми повязкой глазницами, за прямой, строгой осанкой, он ловил себя на мысли, что его затея довольно рискованна. Что, если талант ее, которым она явно гордилась, каким-то образом, пока непостижимым, связан с ее слепотой? А потом, глядя, как уверенно и свободно, а порой мощно и пружинисто парят руки, словно листы папоротника на ветру, он задумался, какое впечатление произведет на нее вид клавиатуры. Не повергнут ли ее в смятение белые клавиши, не станут ли черные вечным напоминанием о слепоте?