Проклятие Эдварда Мунка - Ольга Тарасевич

– Да потому что я от тебя этого не ожидал! – заорал Володя. Он затушил окурок и сразу же схватился за новую сигарету. – Я доверял тебе, дура! А ты подставила меня и ребят. Твоя статья раскрыла все наши карты. Теперь преступник все знает. Он заляжет на дно, и мы никогда его не найдем. И эти две убитые женщины – на твоей совести! Только из-за твоей поганой заметки преступник уйдет безнаказанным!

Лика расхохоталась. Она спрыгнула с подоконника, и Володя, почувствовав, как лба касается ее прохладная ладошка, с гневом отшатнулся.

– Руки убери! Артистка! Вон на фиг отсюда, и не показывайся здесь, иначе я за себя не отвечаю. С меня Карп уже три шкуры спустил!

Лика вновь забралась на свой любимый подоконник, обхватила руками колени и заявила:

– Седов, я не буду тебя убеждать, что знакома с нормами уголовно-процессуального кодекса. И никогда не стала бы писать такой статьи, пока преступник не окажется за решеткой, а уголовное дело минимум не направится в суд. Я не собираюсь утверждать, что пишу лучше, чем автор статьи. И уж тем более глупо доказывать, что такие статьи в конкурирующих изданиях не размещаются. Я никогда бы не назвала Мунка живописцем, потому что у него вагон и маленькая тележка графики и офортов. Но это опять-таки не важно. Володя. Было две статьи, правда? Эта, которую я читала – продолжение первой. Верно?

Следователь сразу же понял, куда гнет Вронская, и покраснел. После головомойки у Карпа трезво рассуждать сложно. Как же он сам не догадался…

Лика все не унималась.

– Солнце мое, мы с тобой столкнулись в морге, у изрезанного трупа второй жертвы. Про первую я тогда ничегошеньки не знала. А потому статей никаких на эту тему писать просто не мог-ла… – Переведя дух, она продолжила: – Уж не знаю, как насчет оборотней. Но, может быть, журналист, писавший статью, не так уж ошибся в критической оценке твоих мыслительных способностей.

– Ладно, все. Извини. И выметайся. Без тебя тошно, – Володя хотел вытащить очередную сигарету и с удивлением обнаружил, что пачка пуста. Вторая за сегодня! А ведь до вечера еще далеко.

Лика дотянулась до рюкзака, бросила на стол коробочку «Вог» с ментолом, и с грустью смотрела, как Володя трясущимися руками щелкает зажигалкой.

– Хреново, когда свои сдают.

У Седова вырвалось:

– Не то слово!

– У вас недавно никого не увольняли? – поинтересовалась Вронская. – Я почему про увольнение спросила. Такие источники, сливающие информацию за деньги, есть у каждой газеты. Эта фактура стоит минимум тысячу долларов. Мой шеф – человек щедрый, мог бы и побольше отстегнуть. Но вот так откровенно, с подробностями, обычно «не палят». Расчет прост. Надо, чтобы источник оставался вне подозрений. А тут такое ощущение, что всю фактуру из уголовного дела выдернули. Ну, или это просто верх цинизма и самонадеянности. Думать, что не просчитают и не отследят, откуда утечка произошла. После этой статьи у вас такой шухер начнется. Или еще вариант. «Сдали» источник совершенно сознательно. Решили: мы сенсацию напечатаем, а он пусть как хочет, так и выкручивается…

Володя треснул себя по лбу и выскочил из кабинета. Стажер! Юрка Рыжов! А он еще обедать с ним ходил! И точно: практика у стажера закончилась, характеристику отличную ему сделали…

Доложив Карпу свои соображения, Седов вернулся к себе. Вронская, все еще сидя на подоконнике, оттирала салфеткой с куртки «привет» от Амнистии.

– Все в порядке? – поинтересовалась она. – Тогда слушай. Вот в блокноте у меня полный отчет обо всех встречах с искусствоведами. Кандидатов на роль убийцы я среди них не нашла, но ты все же пролистай, вдруг за что зацепишься. Василий Бубнов у меня подозрений не вызвал.

– У меня, кстати, тоже, хотя он сильно нервничал на допросе.

– Да как тут у тебя не занервничать?! А еще у меня появился план…

Выслушав Лику, Володя попросил только об одном. Быть осторожной. И сразу же сообщать новости.

4

У Кирюшеньки хороший памятник. Гранитный, блестящий, черный. Оградка вокруг памятника черная. И скамеечка тоже черная. Только сейчас, под белыми снежными хлопьями, этого и не видно вовсе.

Наталья Александровна смахнула снег со скамьи, поставила на нее тяжелую сумку.

Достав салфетку, женщина аккуратно очистила овальную фотографию.

Любимый снимок любимого сыночка. Он здесь получился таким же, каким был при жизни. Сияют ясные глазки. Волосики темные, волнистые, длинноватые. Не давал стричь, плакал. Хотя вообще плакал редко. Улыбаться любил. Вот и щербинка видна справа, зубик молочный выпал. Свитерок на Кирюшеньке его любимый, с Микки Маусом. Над горловиной – воротник белой рубашечки. Она редко надевала ему белую рубашку с этим свитерком. Это для снимка все. Кто знал, что для последнего?

Наталья Александровна поцеловала ледяные губы сына, очистила плиту памятника, поставила свежие цветы. И подарок. Всегда. Обязательно. Сейчас – солдатики. Все равно, что украдут и рука вора не дрогнет. Цветы не берут, а игрушки сносят. Все равно. Солдатики.

– Нравятся, Кирюшенька? Слава богу…

Наталья Александровна села на скамеечку, перекрестилась.

– Светлый мой ребеночек, кровиночка моя, солнышко. Нет, что ты. Я не плачу, Кирюшенька. Конечно, не плачу. Просто в глаз что-то попало…Ты был бы сейчас совсем большим. Может, высоким, как папка. И ты спросил бы меня про него. Я очень боялась, что лет в 13–14 начнешь спрашивать. Будешь страдать, что нет у нас папы. И я бы мучилась. Очень больно, сыночек, когда мама не может чего-то дать. Я ведь все тебе давала, правда, Кирюшенька? Игрушки все, какие просил. И на море мы с тобой ездили, помнишь? Получилось накопить денег, съездили. Велосипед купила. У тебя ведь все было, правда? Я так старалась убедить себя: хорошо, что ты маленький. Про папу не спрашиваешь. И компьютер тебе еще не нужен. Игрушки-то я могла покупать. А компьютер нет. Не смогла бы. Он тебе ведь не нужен, да, сыночек? Маленьких мальчиков в армию не берут. Там плохо, говорят, бывает – а так не будет. Никто тебя не обидит, не ударит. Ты маленький светлый лучик, тебе не будет больно. А значит, надо радоваться. Я радуюсь, Кирюшенька. Нет, это не слезы. Опять соринка. Ты видишь мое сердце, мой ребеночек. Уныние, конечно, в нем уныние, грех великий. Я вот говорю: хорошо, что ты маленький. А сама все думаю, вот если бы ты еще хотя бы годик со мной побыл. Да что годик – хотя бы денечек. Только один день. Один! Я отругала тебя за двойку. Сильно отругала. Если бы я знала, Кирюшенька. Если бы только знала. Я бы не ругалась. Пирог бы тебе испекла, твой любимый, с яблоками. И мы пошли бы на аттракционы в парк Горького. Хотя бы денечек у меня был. Я знаю, что ты не сердишься, солнышко. Только все вспоминаю, как ругалась, когда дневник увидела. И ничего уже не изменить, миленький, ничего не исправить. Отругала тебя, маленького, прости меня, пожалуйста, прости. Нет, это не слезы, соринка просто… Все правильно, мой мальчик. Больно. И правильно. Воистину, непроворным достается бег, не храбрым – победа, не мудрым хлеб, и не у разумных – богатство, и неискусным – благорасположение, но время и случай для всех них. Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное для них время, когда оно неожиданно находит на них.[20]Воистину, человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем.[21]Я простила тех, кто разбил мою жизнь. Я сама во всем виновата. На все воля божья…