Та самая Татьяна - Анна и Сергей Литвиновы

Поезжайте, мой друг, поезжайте! И пусть будет легка ваша дорога.

…Когда я уговаривала Е.О. совершить путешествие в деревню, я преследовала также тайную мысль, что, когда он все-таки уедет из Петербурга, мне будет легче справиться с собой и с охватившим меня чувством. Но когда ОН, неожиданно легко для меня, вдруг поддался на уговоры и уехал, мне вдруг стало страшно. Страшно оттого, что он теперь покинет меня – и больше никогда не вернется. И мы и впрямь (как мечтает лучшая часть меня, моя добродетельная половинка) разойдемся с ним и никогда не встретимся больше? Мелькнет в моей жизни ярчайшей кометой – и бесследно пропадет? И пусть, говорит мой рассудок. Я вернусь к прежней жизни, к своему мужу, к благопристойности, уважению, скуке…

Но сердце рвется и протестует: нет, нет, нет! О, Евгений! О, возвращайся ко мне!

…Прибыл я в свое имение затемно. Весь день было ненастье, и в доме в ожидании меня топили печи. Была также для меня протоплена баня – как знак особенной приветливости. Однако от парной я по причине крайней усталости отказался. Но обедом, конечно же, манкировать был не в силах. Впрочем, еда оказалась вряд ли лучше, чем та, коей потчуют на постоялых дворах. Анисья подала мне разваренную говядину, засохшую кулебяку и смородиновую настойку. Я поел, выпил, нечувствительно перебрался в спальню, дал себя раздеть, да и заснул, хотя часы едва пробили восемь.

А теперь, чуть свет – нет еще и четырех – пробудился.

Небо постепенно светлеет, птицы заливаются на разные голоса – а я присел к своему старому верному столу и пишу вам, княгиня.

Визит к вашей маменьке в столь ранний час делать явно не вовремя, и я решил, пока суд да дело, съездить на место злосчастной дуэли и осмотреться там. Сейчас растолкаю Никиту и велю закладывать.

…Предыдущие сентенции были записаны мною в половине пятого часа. Теперь полдень, я вернулся от мельницы и спешу, пока новости горячи, поделиться с вами, княгиня, тем, что довелось мне увидеть на том месте, где пал жертвой несчастный Ленский. Замечу, отвлекаясь на минуту от моего нынешнего повествования – но не от общего строя мысли: как же я счастлив, что вы позволяете мне писать к вам и быть откровенным! Что же я делал, когда не с кем было разделить свои чистосердечные мысли! Как же было мне одиноко! И как покойно и тепло сейчас, когда я знаю, что могу обсудить все, что есть у меня на сердце. И как станет пустынно, если вдруг пересохнет этот ручей нашего с вами общения и понимания! Нет, об этом лучше не думать!

Впрочем, к делу.

Удивительно было побывать на том роковом месте в совершенно иное – можно сказать, противоположное время года. Там, где некогда клубился пар от нашего морозного дыхания, теперь поднимался утренний туман от реки. Красное солнце, неспешно встававшее тогда от горизонта и обещавшее морозный день, нынче сменилось сливочным, теплым, летним светилом. И только мельница осталась прежней, и так же шумела вода над плотиной – однако теперь толкотня бабочек, пролеты птиц и протоптанная тропа с пометами просыпавшегося зерна, одушевляли пейзаж – в ту пору неживой, абсолютно мертвый. И вдруг в какую-то минуту время будто устремилось вспять, и я опять, как в кошмарном сне, увидел на снегу мертвого юношу – и как струилась из раны в его груди кровь и стыла на морозе, и от нее поднимался пар…

Я обошел кругом место нашей дуэли. Снова встал туда, где находился некогда, собираясь выстрелить. Я представлял себе, где стоял Владимир; вообразил, где помещались секунданты. Чтобы дать вам представление о случившемся тогда – и о моих сегодняшних открытиях! – я не смогу обойтись без рисунка.

Иногда слова становятся бессильны перед изображением. Когда-нибудь, я предвижу, книги, письма и другие способы передачи информации, основанные на записи слов на бумаге, устареют, отомрут, отойдут в прошлое. Люди изыщут способ общаться друг с другом при помощи передачи изображений, как в камере обскура. Представьте себе чудесный механизм, наподобие сказочного яблочка на тарелочке, с помощью которого человек сможет видеть на многие сотни верст; представьте: вы смотрите в эту волшебную тарелочку, видите меня – и мы с вами разговариваем, как если бы находились рядом друг с другом. Ах, как я хотел бы сейчас лицезреть вас!

Скажи, Татьяна, какая ты в сей момент? Внимательна и спокойна, как всегда, когда что-то читаешь? А как ты убрана? Как одета? Выспалась ли? Довольна ли, свежа и румяна – или тревога туманит твое чело?

Что ж! Раз нет у нас ничего, похожего на «яблочко на тарелочке», позволь, я с помощью столь несовершенной материи, как слова и мои неуклюжие рисунки, вытку перед тобою полотно на тему, что я увидел нынче. И поделюсь, какими воспоминаниями отразилось во мне то прошлое, ужасное утро января четырнадцатого дня 1821 года.

Итак, в то роковое утро я стоял так, что плотина и мельница оставались за моею спиной по левую руку. Прямо передо мной находилась площадка, что протоптали в снегу наши секунданты. В нескольких шагах предо мной находился барьер, который изображала моя же брошенная на снег шинель. Еще дальше, шагах в пятнадцати от меня, маячила темная фигура и бледнело лицо несчастного Ленского. За его спиной, на расстоянии саженей десяти[11], начиналась опушка леса. Сейчас, в июне двадцать пятого, я вдруг вспомнил свою мимолетную мысль, пришедшую ко мне в момент, когда мы с В.Л. начали сближаться. Я подумал тогда, что черный абрис его прекрасно очерчен на фоне белых стволов берез и снега и мне будет удобно целиться в него. Помню и вторую свою тогдашнюю мысль, которая изгнала первую: зачем мне метить в него, ведь я не собираюсь убивать В.Л., не хочу его даже ранить, и НЕ попасть в юношу все-таки значительно легче, нежели попасть.

А сейчас я кликнул своего верного Никиту, который, по обыкновению, неспешно и ответственно беседовал с кучером. Итак, я приказал ему стать ровно на то место, где находился в то утро бедный В.Л. Человек мой исполнил приказание с выражением крайнего скептицизма. Да! Именно так Ленский и располагался в то роковое утро, и так же бледнело его трагическое лицо на фоне серо-белых берез. Я еще раз поразился тому, как же близко от меня размещается Никита, вернее, тогда находился В.Л., и как я мог промахнуться?! Точнее: как я мог ПОПАСТЬ в него!

Слева от нас, на удалении саженей десяти, занимали тогда места секунданты. Еще дальше, у опушки, сбоку у кустов, стояли слуги с лошадьми.

Я теперь стал медленно поднимать руку – сжав кулак, словно стиснув воображаемый пистолет – и, как тогда, пошел в сторону противника. «Сближайся!» – крикнул я Никите. Тот обычно понимает меня с полуслова – правда не все приказания исполняет одинаково охотно. Вот и сейчас он двинулся в мою сторону, словно бы с выражением: «Будет, барин, баловать да ворошить былое!» Я вскинул руку – именно так, с явным перебором, как в то утро, чтобы пуля прошла выше головы Владимира, лишь испугав, но ни в коем случае не ранив и тем более не убив его. Снова мелькнуло лицо Ленского на фоне берез, прошлое событие вдруг нахлынуло на меня своим хладом, и я уже не различал, кто стоит передо мной, верный Никита или мой несчастный друг, июнь сейчас или январь, восстанавливаю ли я в памяти ту дуэль или вновь переживаю ее. И вдруг РАЗДАЛСЯ ВЫСТРЕЛ. Нет, не теперь, второго июня 1825-го! Выстрел прозвучал из прошлого, из четырнадцатого января двадцать первого года! Я снова необыкновенно ясно вспомнил, что в тот роковой момент, когда спускал курок своего верного «лепажа», мне пригрезился ЕЩЕ ОДИН ВЫСТРЕЛ, слившийся с моим в один! Тогда я не придал ему никакого значения – вернее, отметил его машинально и тут же выбросил из головы, посчитав, что слышал лишь эхо от того, как ударил мой собственный пистолет! Но теперь мне вдруг снова пригрезилось, что он был и слился с моим в единый залп!