В когтях германских шпионов - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

— и десять минут ей было совершенно достаточно, чтоб выполнить кражу. Она преспокойно уходит себе задолго до полуночи. Парадная открыта, дама под вуалью вне всякой опасности. И главное — никаких следов. Кто она, что она, откуда? Вы не могли бы даже узнать в лицо, не правда ли?

— Не мог бы.

— Что вы скажете на все это, Дмитрий Петрович? — обратился помощник редактора к своему секретарю, как старший врач к своему консультанту.

Кегич крутил бородку.

— Анекдот прескверный, черт побери! И так же темно во всей этой истории, как у негра в желудке…

— Любит человек выражаться! Друг мой, всякая темная история, в конце концов, если ее осветить умеючи… — Мирэ задумался, пожевывая мягкими гуттаперчевыми губами. — Вот что, возьмём операционный нож! Во-первых, кто заинтересован украденными у нашего симпатичнейшего майора документами? Австрийское посольство. И документы либо уже там, либо по пути на Сергиевскую. Это необходимо узнать. Трудно, хотя ничего нет невозможного. Дальше? Прекрасная незнакомка? Судя по всему, такая особа должна иметь пребывание в какой-нибудь первоклассной гостинице. Авантюристка высокого полета и нужно искать именно там, где я сказал. А так как «Семирамис-отель» пользуется определенной репутацией штаб-квартиры австро-германского шпионажа, то… и так далее.

— В «Семирамис-отеле» живёт одни мои приятель, — вставил Кегич.

— Поздравляю вас, Дмитрий Петрович. Приятель, позволяющий себе роскошь жить в таком блистательном заведении, — это уже нечто! Итак, вы берете на себя «Семирамис» и будете искать там прекрасную незнакомку с египетскими папиросами и, запомните, это важно — золотым мешочком… А я возьму на себя австрийское посольство. Кстати, у меня есть предлог проинтервьюировать графа Сапери о… я еще не выдумал, о чем. Но это неважно. Авось что-нибудь узнаю. Во всяком случае, попытаюсь. Все это начинает меня захватывать. Совсем как в Париже где-нибудь. Это именно то, что я всегда проповедую… Журналист должен быть Пинкертоном…

Часть вторая

1. «Титулованный грех»

Сонечка Эспарбэ во всех птичьих переживаниях своих, во всех своих печалях и радостях, положительно была прелестна. И плакала Сонечка, и смеялась, и терзалась муками ревности — все это выходило у неё с донельзя трогательной искренностью. И все колебания души этого, в сущности, полуребенка, можно было читать в прозрачной бездонной — конца краю не увидишь — синеве её громадных глаз.

Какая-то лазурь ясных, глубоких небес. И так же, подобно небесам, изменчивы эти два «окна» в Сонечкиной душе. В солнечную благодать сияет лазурь безмятежная, чистая. Подул ветер, погнал тучки, и все насупилось и, приуныв, потускнело.

Княжна, как знакомую, давно знакомую книгу, читала безошибочно все по Сонечкиным глазам. Вот и сегодня прочла…

Старый князь терпеть не мог, чтоб кто-нибудь из домашних посягал на письменный стол его кабинета. В виде исключения допускалась иногда Тамара. Да и то если отец бывал в из рук вон хорошем настроении.

А княжну с детства манило сюда, в эту комнату, обилие света и солнца. Вся стена, выходившая на юг, являла собою одно сплошное громадное окно. И летом солнце потоками, без удержу и меры, лилось и наполняло кабинет своим горячим, таким шаловливым на блестящих предметах, сверканием.

И вся в лучах, с пылающей в огненном сиянии рыжеватой головкой, Тамара любила забраться к письменному столу с книгой, читая ее по кусочкам, отрываясь нарочно и сладко томясь: что будет дальше? Или, щурясь, мечтала, как в дреме завороженная истомою, и маленькое ухо розовело все прозрачнее, и можно было пересчитать нежные, тоненькие жилки… Свои набеги в отцовский кабинет девушка называла «солнечной ванной».

Во время одной из таких «солнечных ванн» ворвался в окно стук копыт, и въехал во двор усадьбы маленький желтый кэб. Лошадью правила Сонечка Эспарбэ. Сияющая, свежая, как этот летний день.

Через минуту в строгий кабинет с заржавленной елизаветинской шпагою на стене и почерневшими картинами ворвался вместе с Сонечкой её серебром колокольчиков звенящий голос. Щурясь зеленоватыми — на солнце они казались изумрудно-жёлтыми, как у тигрицы, — глазами княжна спросила:

— Сонечка, ты влюблена?

— Ничего подобного! — возмутилась Сонечка. И лгала всем своим существом…

— Посмотри на меня!

Сонечка обдала подругу бездонной синевою прекрасных глаз своих.

— Влюблена! — решила бесповоротно Мара. — Кто он?..

Сонечка полуплутовски, полувиновато улыбнулась.

— Угадай!

— Мудрено, милая. Ты так часто влюбляешься! Предмет нового твоего увлечения, разумеется, титулованный. Ты терпеть не можешь влюбляться в обыкновенных смертных. И если собрать все твои «грехи», — все они записаны в бархатную книгу.

— Уже и все!

— Конечно… Дабиженский, например…

— Ах, не говори мне больше о Дабиженском!

— Дабиженский, — не слушая продолжала Тамара, — мало того что князь, но еще к тому же из владетельного рода… Сознайся же наконец в своей слабости!

— Сознаюсь. В титуле для меня всегда что-то обаятельное. Но не для себя, нет! А для того, кем я увлекаюсь. Лично же я довольна тем, что мы Эспарбэ. Вернее, д’Эспарбэ. Один мой дядя — генерал от кавалерии, другой — начальник целого края. Нас знают, и я не хотела бы ни графского, ни княжеского титула. Д’Эспарбэ — это звучит!

— Назови же его, Сонечка?

— Ты его у меня отобьешь! — с каким-то суеверным страхом вырвалось у Сонечки.

— И не подумаю. И затем — куда мне? Одни твои глаза чего стоят. И личико у тебя на зависть правильное! А у меня, у меня ни одной правильной черты нет.

— И однако же тянет к тебе мужчин. Тянет всех! И мальчиков, и молодых, и стариков.

— Я не виновата, — усмехнулась Тамара, блеснув под влажной коралловой губою густым рядом белых и острых зубов. И вместе с прищуренной на солнце желтизною изумрудных глаз, это увеличило её сходство с молодой тигрицей.

— Следовательно, Дабиженского в чистую отставку, без мундира и пенсии?

— Сам виноват! Марочка, я застала, понимаешь, застала! Эти вечные подозрения… Ну а ты? Агапеев сидит все?

— Сидит, — равнодушно ответила Мара. — Я тоже устала думать о нем, хлопотать. Был порыв, и нет его. Выдохся!..

В конце концов, Сонечка, открывшись подруге в своём новом «титулованном грехе», умчалась куда-то в лёгоньком жёлтом кэбе…

Штабс-ротмистр маркиз Каулуччи служил в одном полку с братом княжны, Дмитрием. Каулуччи, замкнутый и мрачный, если и не пользовался особенной любовью в полку, то никто не мог отказать ему в уважении. Он был умен, резок и самонадеян. Самонадеян — без фатовства и рисовки. Он видел и знал больше всех товарищей, много путешествовал — до Индии и Центральной Африки, включительно. Если у него не было историй, оканчивавшихся барьером, то разве потому лишь, что он считался превосходным стрелком