Сага - Тонино Бенаквиста

– Такое возможно?

– Это как в лагерях. Военнопленных во время войны заставляли жрать всякое дерьмо. И начальник лагеря говорил: «Не давайте им ничего другого, они и так все съедят до крошки».

– И не смейте мне возражать! До сих пор вы думали о своем удовольствии. А о домохозяйке из Вара вы подумали? Домохозяйке из Вара, которая должна кормить семью и бороться с кризисом и которая позволяет себе лишь минутную передышку, чтобы посмотреть сериал. Скажите мне, какое ей дело до переживаний пастыря, который больше не верит в Бога? И до Эдипова комплекса Камиллы? Разве ей это о чем-то говорит? Или возьмите рабочего из Рубе, который в один прекрасный день поцеловал закрытые ворота своего завода. Телевизор для него – единственная отдушина, единственное, что его поддерживает. Вместо того чтобы смотреть шоу, он оказывает нам доверие и выбирает «Сагу», и что же ему предлагают? Антителевизионную тираду, не оставляющую никаких сомнений: этот ящик следует выбросить в окошко! Демагогические речи и к тому же устаревшие. А рыбак из Кемпера… О, я едва осмеливаюсь упомянуть о нем. Его вы с самого начала занесли в черный список. Чего он только не пережил: вначале призывы к анархии, потом к разгулу. Все это ведет нас прямиком к пышным похоронам Морали. Вот что я хотел сказать. Указания руководства каналом ясны: отныне, еще до съемок, каждый кусок сценария будет просматриваться и одобряться комиссией. Знаю, что подобная формулировка слишком резка, и я попытаюсь смягчить ее, но попрошу и вас, со своей стороны, подумать немного о других.

Он выпивает залпом полбутылки воды. Явно один из приемов дипломированного администратора. Говорят, их учат разным хитроумным трюкам, чтобы держать в узде небольшие группы людей; даже незначительный жест имеет определенный смысл.

Он ждет несколько секунд, скрестив на груди руки и меря нас взглядом.

Никто не реагирует. Мы сражены. Похоже, Сегюре удивлен.

Все молчат.

Тристан поворачивается во сне на другой бок, устраиваясь поудобнее. Все молчат.

– … Что вы на это скажете?

Все молчат.

– Луи?

– С самого начала нашей работы вы почему-то убеждены, что я своего рода лидер, а все остальные, подавленные моим авторитетом, не пытаются высказывать свое мнение. Чтобы доказать, насколько вы ошибаетесь, я предлагаю вам следующее. Каждый из нас возьмет лист бумаги и напишет все, что думает – немедленно, ничего ни с кем не обсуждая, чтобы это не повлияло на его решение.

Сегюре, понемногу утрачивая свою спесь, усаживается на стул.

Менее чем через три минуты записки готовы. Сегюре читает их с ужасающей медлительностью.

«Господин Сегюре, у вас есть сорок восемь часов, чтобы найти десять лучших парижских сценаристов. Подпишите с ними потрясающе выгодный контракт и прикажите не опускаться ниже, не знаю какого, вашего драгоценного рейтинга. Буду сидеть перед телевизором по вечерам каждый четверг до двадцать первого июня».

«Не стоит резать курицу, несущую золотые яйца, парень. Выгонишь нас – и через две серии выгонят тебя».

«Будьте добры считать настоящую записку моей просьбой об увольнении».

«Я очень дружу с домохозяйкой из Вара, она обожает наш сериал. Неужели вам никогда не говорили, что коней на переправе не меняют? Даже дворник из Национальной школы администрации знает это».

Сегюре молча встает, полный достоинства. Надевает пальто. Бросает на нас последний взгляд перед уходом.

– Когда вы, четверо жалких писак, первый раз вошли в эту комнату, то были готовы лизать мне ботинки, лишь бы получить работу. Не забывайте, что это я дал вам последний шанс. Последний.

Во второй половине дня я предлагаю посмотреть еще раз записанную накануне серию. Просто так, из чистого любопытства. Все соглашаются, хотя еще не отошли от визита Сегюре. Ни у кого больше нет желания зубоскалить, как это обычно бывало, когда на экране появлялся очередной актер. Обстановка почти торжественная, словно ты наконец признался в подлинных чувствах тому, кого до сих пор не упускал случая задеть. Пожалуй, я впервые серьезно смотрю «Сагу». На протяжении девяноста минут у меня сохраняется ощущение, что все движется, жизнь героев идет своим чередом и конец неизбежен. Я наконец осознаю, что у Вальтера действительно рак; мне нужно было увидеть эти сцены, чтобы получить доказательство: идея сработала. Актер перестал делать акцент на своем увлечении рок-н-роллом и стал играть человека, боящегося узнать результаты анализов. Доктор не решается выложить ему правду, а Вальтеру нужна искренняя фраза, одна-единственная. Мне нравится, как он ведет себя в этот момент. Узнав, что у него рак легких, он выходит на улицу, еле держась на ногах. Смотрит на прохожих. Настоящих. Режиссер позаботился о том, чтобы снять людей, идущих по улице и ни о чем не подозревающих. У одного мужчины Вальтер просит закурить. Он держит сигарету пальцами и смотрит на нее так, словно видит впервые. И он действительно держит ее впервые. Делает затяжку, кашляет, как мальчишка, затем со слабой улыбкой просит еще одну. Ему ничего не нужно говорить, на его лице можно прочесть: «Это вовсе не так уж плохо, не понимаю, почему я так долго без них обходился». Вернувшись домой, он встречает Фреда, который обещает ему найти радикальное средство от быстро прогрессирующего рака. Это будет его очередной крестовый поход.

В соседней комнате лежат, обнявшись, Милдред и Существо. В этой сцене практически тоже нет слов. Впрочем, Существо и знает-то не больше двух. Он по-прежнему обнажен, она – все такая же эффектная. Существо стягивает майку с ее плеча, приоткрывая обнаженную кожу, и утыкается в нее лицом. Милдред рассказывает стихотворение какой-то американской поэтессы, и он, разумеется, ничего не понимает. Он хватает стакан воды, но не пьет. Она кладет руку на свой уже округлившийся живот. Мне кажется, что в своей жизни я не видел ничего более трогательного. В комнате даже воздух пропитан любовью, и я не знаю, как этого удалось достичь. Несомненно, здесь есть что-то и от глубокой тоски, и от надежды, что-то такое, что Матильда пронесла в себе и что режиссеру удалось востребовать от актеров. И теперь эта странная алхимия возвращается как бумеранг сюда, на экран. Старик останавливает кассету и спрашивает у Матильды, можно ли сделать так, чтобы ребенок родился до двадцать первого июня.

– У меня мало опыта в этой области, но почему бы и нет?

– Это доставило бы большое удовольствие Сегюре.

– Иногда я не понимаю, почему именно эта парочка вызывает такую симпатию, хотя я создала столько других… Одна студентка-психолог собирается посвятить ей диссертацию. Она задает мне идиотские вопросы о влиянии друг на друга человека разумного и дикаря, о потерянном рае, разрушительном действии времени, о человеческой природе и интеллектуальном сексе. Я отвечаю, что не стоит копать так глубоко, просто мне захотелось предложить современный вариант сказки о Красавице и Чудовище, только чтобы никто не понял, кто есть кто. Это ее ужасно огорчает. Я попыталась объяснить ей, что всю жизнь рассказываю одну и ту же историю о мужчине, который встречается с женщиной и в конце концов ложится с ней в постель, но вначале они причиняют друг другу страдания и преодолевают множество социальных барьеров и табу. Сочинив историю Милдред и Существа, я просто воспользовалась редкой возможностью послать к черту всю психологию. Честно говоря, их история – это рассказ о лихорадочной, всепожирающей и неугасимой страсти. Когда я состарюсь и оглянусь на прожитые годы, то скажу: да, всего один-единственный раз за свою жизнь я описала стопроцентную чистую любовь.