Потерял слепой дуду - Александр Григоренко

Полтора года назад мне сообщили, что Игорь умер – невидимый телеграф из людей, уже почти забытых или вовсе неизвестных мне, но когда-то причастных к нашей общей жизни, донес до меня эту весть. Передал он так же, что Бахтин ушел от визиток и календарей, добрался до настоящего московского искусства – служил сценографом в театре – а умер оттого, что слишком любил виски. В последнее трудно поверить, в институте он был абсолютным трезвенником и вообще казался слишком воздушным для такого тяжелого занятия, как пьянка. Мы дружили несколько лет, но в тот день пили в первый и последний раз.

Конечно, я немного обиделся – я же не напрашивался. Да если бы и напрашивался – ведь и он жил у меня, и я у него…

Да и вообще не в этом, не в этом, не в этом дело! Удивительная штука – только с годами начинаешь понимать самые очевидные, до нелепости простые вещи. Одна из них – прошлое умирает и не стоит пытаться оживить его, тем более пробовать жить в нем. Помнить и жить – разные вещи, подчас враждебно разные. Иногда нужно, чтобы железный занавес сорвался и шарахнул перед самым твоим носом, чтобы понять это. Не надо тревожить прошлое – людей, пейзажи, а тем более ушедшую страну: целые империи травятся ядом умерших эпох, пытаясь, вопреки очевидному, отобрать у смерти ее законную добычу, – Тойнби писал об этом. Что уж о людях говорить…

Жить можно только в «сейчас», которое неуловимо, трудноопределимо, но это единственно живое время. Единственно живое…

Из записок подкаблучника

И был ремонт.

Надобно сказать, что больше всего в своей жизни я ненавижу русофобию и ремонты. Но тогда был особый случай. В комнатенке, в которой мы жили тогда, завелись клопы. Клопы кусали ребенка. Ребенок просыпался и плакал. Жена сказала, что самый верный способ вывести клопов – смешать отраву с побелкой и этой смесью побелить стены и потолок. Предварительно содравши обои, разумеется.

Я содрал. Потом начал смешивать. Получилась сероватая вонючая жижа.

– Этим можешь себе в одном месте побелить, – сказала жена. – Выливай и намешивай заново.

– Не намешивай, а смешивай…

– Грамотный? Ребенка клопы жрут, а ему хоть бы…

– Да мне «не хоть бы». Ты ж видишь, что я делаю.

– Делает он… – пробурчала жена.

То, что я действительно «делаю», по-моему, раздражало ее. Не к чему прицепиться. Я хороший. Короче, с мукой мученической развел я еще ведро – побелил, получилось серо. Еще развел – еще побелил – получилось еще серее. Потом жена начала экспериментировать: добавляла в побелку синьку, какую-то желтую краску, потом розовую. Все это наносилось на стены, но получалось некрасиво – даже для меня некрасиво. Как вы сами поняли, ремонт занял много времени – неделю. Это была адская неделя. Я вынес ее достойно. Все-таки была благородная цель – я защищал мою малютку от клопов.

А победителю – награда. Утром в воскресенье – в замечательное, солнечное летнее воскресенье, в такие воскресенья обычно начинаются войны – я проснулся и вдруг осознал, что сегодня ничего не будет – ни синьки, ни известки, ни отравы, ни клопов, ни нервов. И прямо в постели меня накрыло облако блаженства… Все-таки стоило жить! И работать стоило!

Облако рассеял визг.

– Убе-е-ей!

Я выполз из-под одеяла и увидел: по свежепобеленной стене, чуть выше холодильника полз – нет не клоп, этих тварей я уничтожил – полз этот самый… С усами. Гадость какая. И откуда они берутся? Но не это главное. От предчувствия нового ремонта меня замутило. Жена повторила.

– Убей!

Боже, как я ее понимаю. Бедная женщина… Я снял тапок и приготовился к убийству. Но поймите меня правильно, неделя ремонта не могла пройти бесследно. Удар пришелся мимо, воздушной волной таракана отбросило за холодильник. Почему-то жена против обыкновения не стала кричать.

– Отодвигай холодильник и лови таракана, – сказала она холодно и внятно.

– Как же я его поймаю, он убежал.

– Еще раз говорю. Отодвигай холодильник, лови таракана – того самого таракана – и убивай его.

Но тут что-то тяжелое и большое придавило грудь изнутри. Холодильник я отодвинул бы легко. Но мне не хотелось. Так не хотелось отодвигать холодильник, что будь у меня пистолет, я с удовольствием застрелился бы. Я устал: то есть я знал, что я устал за неделю. Но я еще не знал, КАК Я УСТАЛ.

– Я не буду двигать холодильник.

– На хрена такой мужик, который не может отодвинуть холодильник.

– Я не сказал «не могу». Я сказал «не буду».

– Значит, пусть ребенок в тараканах живет?

– Пусть живет.

– Тогда зачем ты вообще нужен? Какая от тебя польза?

– Никакой. А что человек обязательно должен приносить пользу?

– Обязательно.

Я пнул холодильник так сильно, что внутри все обрушилось, хлопнул дверью, пошел в поле и лег в траву. Предо мной сияло бездонное, белое небо без облаков. Вокруг все жужжало, шумело, щекотало меня, но я чувствовал, что здесь, в этой траве – я свой. До такой степени чувствовал, что когда ко мне на нос забралась какая-то букашка, я спросил: «Ты кто?»

– Я лесной клопик, – сказала букашка. – А зовут меня Фимочка.

– Знаешь, Фимочка, я устал. Целую неделю ремонт делал. Вашего брата морил.

– Ну не совсем нашего. Мы квартирных тоже как-то не очень уважаем. А устал ты, братец, не от ремонта. Вот я никогда не устаю. Ибо живу как придется. На просторе, с высоким поэтическим накалом. А ты живешь как надо, как следует, как все люди. Семья, дети, ремонт. Так нельзя, братец. Надорваться можно. Жизнь должна приносить радость. Ее надо искать везде, поскольку радости на свете и так мало. И там, где радости нет совсем, оттуда нужно уходить. Вот у тебя она есть?

– Не знаю, Фимочка. Не помню. Может, и есть.

– Неопределенность в подобных вопросах неуместна, – строго сказал клопик. – Это слишком важный для каждого живого существа вопрос. Так что думай. Я пополз…

Я подумал и через месяц развелся.

Февраль. Я стою на платформе военного эшелона, идущего через город Даугавпилс. Посреди развязки – крохотный домик, а в нем человек в меховой телогрейке. Никому в жизни я не завидовал так, как ему. Я думал, нет ничего лучше на земле, чем сидеть в центре железной паутины, по которой ползают вагоны с подневольными людьми, смотреть телевизор и пить чай.

Потом я забыл его… Через полтора года, летом, изнывая от истомы последних дней перед свободой, стою я на платформе военного эшелона, идущего через город Даугавпилс. И тот же домик, и человек. Он даже не снял телогрейку. Через несколько дней я уеду домой, а он останется посреди железной паутины.