Дверь в чужую осень - Александр Бушков

Мои соображения? Да особенных и нет. Единственный раз случилось такое. Правда, я и до того, и после слышал от стариков-таежников, что им порой маячило всякое, не вполне и укладывающееся в исторический материализм. В принципе, после того, что попалось на той тропке, я им верю… И что с того? Ничего это не меняет, ни на что не проливает света. Ходили слухи про одного пожилого корейца, якобы он что-то такое умеет, но никакой конкретики, так, пересуды стариковские. А весной сорок первого он пропал с концами — то ли арестовали, то ли подался за кордон к маньчжурам и самураям.

Вообще тема интересная… Прожив-прослужив столько лет в тайге, не то чтобы начинаешь верить в нечистую силу и прочую чертовщину, просто… Как бы это… Признаешь потихонечку, что в наших местах случается порой нечто такое… не вполне и умещающееся в те самые обычные рамки, сплошь и рядом за них выходящее. И давненько это тянется.

Возьмем Арсеньева, того самого, путешественника и писателя, да к тому же офицера старой армии. Читали? Только две и мельком? А я вот прочел все и перечитывал не раз — о наших местах ведь писал. Так вот, в наших местах он и умер в тридцатом. Сам я никогда не встречался с ним, но, так уж вышло, знал его давнего знакомца. Интересный был человек. Родился в восемьсот восьмидесятом, до революции служил в пограничной охране, потом ушел к партизанам, когда Гражданская кончилась и на Дальнем Востоке стали организовывать пограничные войска (в РСФСР существовавшие с восемнадцатого года), его зачислили туда на службу. Вот только то ли в тридцать пятом, то ли в тридцать четвертом, точно уже не помню, вышел приказ Ягоды: очистить штаты НКВД от всех «бывших». Его отправили в отставку, но не арестовали, обошлось, так и дожил спокойно, умер в пятьдесят пятом. Но до того лет несколько был у нас чем-то вроде внештатного консультанта — с его-то опытом. Наши командиры с ним иногда кое о чем втихомолку советовались, да и мне, уже будучи офицером, не раз случалось и за советом приходить, и просто чаи погонять, о многом говорили, в том числе и об Арсеньеве. Знаете, что самое интересное? Он ведь с Арсеньевым дружбу водил еще с царских времен и до его смерти. И Арсеньев ему кое о чем рассказывал побольше, чем другим.

Так вот… Арсеньев, не один год странствуя по тайге, не так уж и редко наблюдал нечто… не укладывающееся в те самые рамки. Но в книгах своих очень скупо об этом рассказывал, Далеко не обо всех случаях, о считанных. Как, например, о той странной летучей фигуре, которую видел в тумане. Корейцы ему потом говорили, что это лесной летающий человек. Читали? Вот именно. А про тот случай, когда в таежном озере объявилось некое чудище, которому вроде бы и взяться неоткуда? Рычало по ночам, живших поблизости корейцев пугало… Ага, и о нем читали… Однако в том-то и дело, что у Арсеньева подобных случаев в жизни случилось гораздо больше, но он о них рассказывал только близким знакомым вроде того старика.

Тайга, одним словом. Что угодно в ней может с человеком приключиться…

Летом сорок второго эта история произошла. Незадолго до знаменитого приказа номер двести двадцать семь «Ни шагу назад!». Южный фронт, донские степи. Немцы напирали яростно, мы, что греха таить, откатывались. Я тогда был командиром отделения и остался в голой степи только с четырьмя своими бойцами. Нет, только не подумайте, что мы сбежали! Ничего подобного. Просто после очередной танковой атаки немцы нашу роту растрепали так, что остались только мы пятеро. И держать позиции не было никакой возможности. Держи не держи, а немцы нас обошли и, не добив, помчались дальше. Так что мы, собственно, даже не отступали, а форменным образом выходили из окружения.

Приятного мало. Весь вечер и еще двое суток мы топали по степи, плоской, как доска, разве что овраги и овражки изредка попадались. По паре обойм на винтовку, одна-единственная «лимонка» и наган с полным барабаном у меня на поясе. Еды ни крошки, воды ни глотка. Пару раз всего попадались колодцы, вода в них была скверная, застоявшаяся, но что поделать, напивались от пуза и шли дальше. Взять с собой воды было не во что: фляги, противогазы, вещмешки и даже саперные лопатки так и остались в траншее, забрать не было возможности, на том месте крутился немецкий танк, поливал из пулеметов…

Компаса тоже не было, мы представления не имели, где наши, а где немцы: я, кое-как ориентируясь по солнцу и звездам, вел бойцов на юг, полагая, что на юге-то мы на наших и натолкнемся, если раньше не угодим к немцам. Они пару раз проносились далеко в стороне на легких танках и мотоциклах, один раз мы отсиделись в овраге, второй раз — залегли. Они проехали, не заметив, — походило на то, что у них был приказ форсированным маршем продвигаться вперед, не утруждаясь прочесыванием занятой территории. Но вот следом должны были двинуться тыловые части, и отнюдь не пешком, на колесах и на повозках…

Я в первый же вечер приказал примкнуть штыки, и первым примкнул к винтовке — я ее забрал у убитого. Это давало пусть мизерный, но шанс — в случае, если натолкнемся на небольшую группу немцев. Нас хорошо научили работать штыком (как я потом узнал, и англичан тоже), а вот немцев штыковому бою не учили совершенно, у них была своя тактика боя… Так что шансы, хоть и крохотные, были.

Но, в общем и целом, настроение у моего невеликого подразделения заметно упало. Вслух никто ничего такого не высказывал, но по лицам-то видно, носы провесили, замкнулись, не видно пока, чтобы начинали сдавать, но пригорюнились. Не евши, не пивши, куда идем, неизвестно, и даже табаку ни крошки, и подбодрить их в таких условиях совершенно нечем. Другим я бы сказал (вполне честно, в полном соответствии с правдой), что летом сорок первого было в сто раз похуже: сейчас немцы всего-то прорвались на нескольких участках, а тогда фронты рушились, в «котлах» оказывались целые армии, отступавшие части без боев таяли, как кусок сахара в чае. Найдется какой-нибудь олух царя небесного, отдаст приказ: «Из окружения выходить малыми группами» — и конец подразделению, нет его больше. Что уж там греха таить: попадались офицеры, бросавшие своих солдат, решившие выбираться самостоятельно…

Вот только вся четверка — из пополнения декабря сорок первого, и того жуткого лета помнить не могла. Единственное, что мне пришло в голову, — сказать бодро, что есть одна светлая сторона: нет у нас раненых, которых пришлось бы выносить, замедляя продвижение. Только это мало подействовало.

Я не стал говорить, что мне в случае плена пришлось бы хуже всех: у меня был при себе партбилет, шинели не было, зашить под подкладку нельзя, пришлось так и оставить в нагрудном кармане. Закопать — где же потом найдешь это место? А закопать, чтобы избавиться, — нет уж, не то у меня было воспитание. Случалось в сорок первом, что иные командиры срывали и закапывали знаки различия, а то и партбилеты с прочими документами — но я так не поступил бы ни за что.

Жарища, пот по спине, головы напекло… Один Керим жару переносил легче остальных, и меня в том числе: я полгода прослужил в Ташкенте, но маловато этого, чтобы привыкнуть к жаре, а он в жарких местах родился и вырос. Вот о нем нужно рассказать кое-что заранее, дальше речь о нем главным образом и пойдет.