Выстрел в Опере - Лада Лузина

Высадившись на Михайловской площади, Анна Горенко подняла глаза на золото колокольни и перекрестилась.

— Пойдемте, Мария Владимировна. Только, умоляю, не спрашивайте меня ни о чем. И не смейтесь, — возбужденно попросила она.

К чему, к чему, а к смеху ее сопровождающая была не расположена.

Она все еще надеялась услышать хоть скупое словцо от восьмисотлетнего монастыря, основанного князем Владимиром, построенного в 1113 князем Святополком Изяславичем и снесенного, выкорчеванного с корнем в 30-е годы власти советской. А ныне раскинувшегося на великом Михайловском холме, перекрывая своими широкими, могучими плечами Владимирскую горку и притаившуюся внизу небольшую Чертову гору — вторую из четырех киевских Лысых.

Но Златоверхий, названный в честь защитника Киева архистратига Михаила, предводителя небесной рати и победителя Дьявола, остался непоколебим и нем.

И поникшая Маша потрусила туда, где ей было самое место, — на Лысую Гору!

Спускаясь с Анной Горенко на нижнюю террасу Владимирской, к памятнику одноименного князя, Маша невольно припомнила, как шла сюда с Катей и Дашей и как последняя презрительно фыркнула:

«Че-то у нас святые и чертовы места, как шахматная доска!»

Верно, — чтобы переместиться из «чертова» места в святое, в Киеве достаточно было пересесть с одной парковой скамьи на другую.

Святой Михайловский стоял в каких-то двухстах метрах от Лысой, прячущейся на нижней террасе. А пролегающая на террасе дорога плавно перетекала на другую гору — Святую — Андреевскую.

Двойственность Великого Города, о которой вещала гимназистке Мария Владимировна, виделась во всем…

И не удивительно, что эта двойственность была передана его Киевице.

Маша увидела себя изнутри: половина ее была выкрашена угольной сажей. Она старалась смириться, что отныне ее естество поделено кем-то на черное и белое.

«Но как же так? За что? Я ж не сделала ничего плохого…»

«А так ли уж ничего?..»

«А откуда, — заглянула к ней спасительно свежая мысль, — Ахматова знала, что Златоверхо-Михайловский поставлен над обрывом, „потому что каждый обрыв — бездна и, следовательно, обиталище дьявола?“»

«Ну, допустим, — с радостью отвлеклась от собственной черно-белости Маша, — прознать, что „обиталище дьявола“ находится тут, было нетрудно».

Координаты лысогорья преспокойно перечислялись в дореволюционных киевских справочниках. И языческий Перунов гай, шумевший тысячелетье тому на еще не-златоверхой горе, сроду не был исторической тайной.

Но откуда Анна знала о братоубийственной двойственности Столицы Ведьм и Столицы Веры?

А ведь знала!

На отмену от Анны Горенко, Ахматова видела то, что обещала Анне Горенко Маша, говоря: «Вы поймете Его».

«Нерушимая стена Св. Софии и Михайловский монастырь — оплот борьбы с дьяволом — и хромой Ярослав в своем византийском гробу»,

— писала она.

И в Киевском храме Премудрости Бога,

Припав к Солее, я тебе поклялась,

Что будет моею твоя дорога,

Где бы она ни вилась.

То слышали ангелы золотые

И в белом гробу Ярослав…

Она ходила на службу в Софию.

Не во Владимирский, не в Михайловский, не в Лавру…

Она точно всматривалась в себя, выбирая: Дьявол иль Бог?

Бог или Дьявол?

Что она выбрала? Маша не знала.

Но знала уже: Дьявола нет. И хромой, Мудрый, как сатана, Ярослав в храме Софии-Премудрости Бога — тоже не дьявол.

Выбор между Богом и Дьяволом, как все в православном и языческом мире, происходит внутри тебя.

И все зависит от того, какой себе поклялась Анна Горенко:

будет моею твоя дорога…

Как бы там ни было, очутившись на извилистой дороге нижней террасы, Анна, то и дело останавливаясь и оглядываясь по сторонам, следовала, тем не менее, прямиком ко второй Лысой Горе.

— Куда вы идете? — не вытерпела Мария Владимировна.

— По-моему, это здесь. — Девушка осмотрелась.

В нежный предвечерний час гуляющих на любимой горожанами (бесплатной!) Владимирской горке было великое множество. Веселые парочки и семейные пары, студенты, гимназисты, приказчики. Маша отметила, что женские юбки слегка похудели, талии подпрыгнули. Дамские тела с абрисом новомодного стиля moderne походили на перетянутые в талии тельца бабочек. На Машу дохнуло удушливыми дамскими духами «Капризъ».

Внизу, по склону Михайловской горы, прогрохотал запущенный год тому механический подъемник-фуникулер, чем-то неуловимо напоминающий дореволюционный фотоаппарат с выдвижным черным многоступенчатым носом.

— О господи! — расширила глаза Мария Владимировна. — Что вы делаете, Анечка?

Добравшись до Лысой, помеченной Кокоревской ажурной беседкой, Анна упала на колени.

— Я точно помню, это здесь, здесь… — Игнорируя обилие публики, гимназистка лихорадочно раскапывала землю руками. — Обещаю, я вам все объясню, — послала она Маше короткий, молящий о вере взгляд. — Если бы не вы, я бы никогда не решилась, здесь всегда столько людей… Нет, неверно! Вон мое дерево!

Переместившись чуть левее, она принялась рыть новую яму.

Окружающие бросали на них недоуменные взгляды.

Остатки «Рати» наводнили Марию Владимировну нервозным нетерпением, заставляя ее пританцовывать, вытягивать шею — вглядываясь в почерневшие от земли руки Анны.

И вдруг перед Машей предстал «секретик».

Она делала точно такие же в детстве! Выкапывала ямку, клала туда бусинку или цветок, прикрывала осколком стекла и засыпала землей.

Под тусклым стеклом, в небольшом углублении, выложенном золотистой бумагой, лежала Лира — помутневшая, крохотная.

Маша склонилась над ней. Она видела брошку впервые. На вид трудно было определить ее возраст — но вряд ли это был талисман, скорее дешевая финтифлюшка.

Однако, судя по реакции Анны, она нашла клад:

— Бог мой! Она сохранилась… — Дрожащей рукой гимназистка приподняла стекло. — Она ждала меня! — Анна взяла Лиру в руки, сжала кулак, порывисто прижала к груди, пачкая светлую блузу. — Не смейтесь надо мной, Мария Владимировна. — Девушка вскочила с земли. — Нет, я знаю, вы не станете смеяться… Я нашла эту брошь в Царском саду! Мне было пять лет. И моя бонна сказала: «Ты станешь поэтом». Я помню все совершенно ясно, у меня невероятная память! А потом мой брат Андрей заболел. Доктор сказал, он может умереть. А я его любила, очень любила и люблю… я всегда любила его больше всех! Он — самый любимый. И я придумала, если ради него я откажусь от чего-то очень дорогого, он непременно поправится. И я отказалась от Лиры. Я спрятала ее здесь, во время прогулки. Я ее похоронила! Но теперь… Вам, верно, все это кажется глупым?