Неопалимая - Маргарет Роджерсон

Она вернулась спустя мгновение, с порозовевшими щеками, подхватила упавший амулет и снова поспешила прочь.

Восставший задумчиво наблюдал, как она уходит.

– Что ж, похоже, у нас нет выбора. Нам придется под пытками выведать местонахождение моего реликвария, а затем убить ее.

Я откинулась назад, обессиленная.

– Мы не будем убивать Маргариту.

– Только подумай, как приятно будет избавиться от ее тела.

– Восставший!

– Я знаю толк в пытках тисками, – произнес он. – Один из моих предыдущих сосудов – не самый любимый, кстати, – обожал использовать их в качестве инструмента самоистязания.

Я натянула на голову одеяло, словно таким образом можно было отгородиться от голоса Восставшего. По крайней мере, это не позволит никому заметить, что я разговариваю сама с собой.

– Нам нужно вернуть мой реликварий, – сердито шипел он. – Она может передать его монашкам в любой момент.

– Сомневаюсь, что Маргарита это сделает, – ответила я, представив, как пройдет подобный разговор. – Она могла умереть, пытаясь попасть сюда. И уже рассказала бы все монахиням, если бы не посчитала, что у нее нет другого выбора.

– Приведение предыдущих примеров плохих выборов в ее жалкой жизни не успокаивает меня, монашка.

Я не была в этом так уверена. Маргарита вынашивала план побега – который увенчался успехом, – а я не имела ни малейшего представления об этом. Она пережила путешествие, после чего ей удалось скрывать свою личность в Бонсанте несколько дней. Если она уже давно помогала в лазарете, как говорила та сестра, то ей, вероятно, удалось пробраться в город с одним из караванов с припасами. Все это требовало незаурядного ума и изворотливости.

В смятении я задумалась, что вообще о ней знаю.

– Я полагаю, что пока будет лучше позволить ей хранить твой реликварий. Мы привлекли бы слишком много внимания, напав на нее. – Не в последнюю очередь потому, что в моем нынешнем состоянии она может победить. – И если Круг узнает, что я все еще жива, то явно не будет ожидать найти реликвию святой Евгении у Маргариты.

Восставший не согласился. Мы спорили до тех пор, пока у меня не закружилась голова и не пришлось свернуться калачиком, закрыв глаза. Тогда он затих. Я бы решила, что он дуется, если бы не его холодные, осторожные прикосновения, скользящие по моему телу, словно он осматривал меня на предмет повреждений. Последней мыслью перед тем, как отключилась, было то, что мне, видимо, действительно было худо, раз это так обеспокоило его.

Остаток дня я то просыпалась, то засыпала снова. В конце концов, Восставший оповестил меня, что кто-то приближается.

– Кто бы это ни был, от него пахнет ладаном, овсянкой и душераздирающими страданиями… Ну конечно. Монашка.

Высунув голову, я обнаружила, что ею оказалась сестра, несущая поднос, который она аккуратно поставила у моей кровати, открыв взору ломоть темно-коричневого ячменного хлеба и дымящуюся миску похлебки.

– Кыш! – воскликнула она, подняв голову.

В ответ раздалось возмущенное карканье ворона. Я проследила за ее взглядом, уже зная, что увижу. Беда приземлился на карниз окна, его взгляд жадно впился в поднос. Сестра помахала на него рукой, пока он не пискнул и не улетел прочь.

– Эта птица… Госпожа, смилуйся, – сказала она, помогая мне сесть. – Кто-то даже научил его говорить – судя по всему, маленькая непослушная девочка. Не позволяй ему красть твою еду, дорогая. Целители говорят, что тебе нужно есть. Я надеюсь обнаружить эту миску чистой, словно платок клирика, когда вернусь. Мне же не нужно следить за тобой, правда?

Она строго смотрела на меня, пока я неловко орудовала деревянной ложкой забинтованной рукой. Монахиня едва успела кивнуть в знак одобрения и отойти, как я услышала шорох крыльев. Беда снова появился, пытливо протягивая клюв к моему хлебу. Я откусила кусочек и сплюнула его себе на руку.

– Не смей, – предупредил Восставший. – Ты слышала эту монашку.

– Да это всего лишь крошка.

– Крошки! – Беда согласился со мной, с надеждой распушив перья. – Хорошая птичка!

– Это больше, чем ты съела со дня битвы. Этот ворон может сам о себе позаботиться, в отличие от тебя.

Его настойчивость поразила меня. Я замерла, осматривая Беду. Его яркие глаза и блестящие перья говорили о том, что от голода он явно не страдал, несмотря на свой статус изгоя среди других воронов. Я неохотно вернула хлеб в рот и принялась за похлебку, предоставив Восставшему изучать комковатое зеленое пюре, наполнявшее миску.

– Знай я, что тебя будут кормить этой ужасной бурдой, рассуждал бы иначе, – наконец произнес он.

– Это гороховая похлебка.

– Звучит не лучше, чем выглядит. Ну, продолжай. Ешь, пока я страдаю.

К счастью, на этом его жалобы, похоже, иссякли. Остаток трапезы он провел в нехарактерном для него молчании.

– Монашка, мне нужно тебя кое о чем спросить, – произнес он, и еда в моем желудке мгновенно обратилась в свинец. Что-то в его тоне подсказывало, что я не получу удовольствия от этого разговора.

– Что? – спросила я.

– Не могла бы ты предупреждать, когда голодна?

Я сидела молча. Просто не знала, что ответить.

– Или устала, – добавил он, – или испытываешь боль, если на то пошло.

– Я не знаю.

– Как ты можешь не знать?

Я отодвинула пустую миску. Почему-то «я не знаю, как я не знаю» не казалось ответом, который удовлетворил бы Восставшего.

– Дело ведь не только в том, что ты больна. Каждый раз, когда ты двигаешься, становится больно. У тебя треснуло ребро; ты чуть не сломала его вчера, когда упала с лошади. И я вывернул тебе плечо, поймав ту штуку, которой в тебя выстрелил одержимый…

– Это был арбалетный болт.

– Неважно, что это было. Ты чувствуешь себя плохо. Ты находишься едва ли не в худшем физическом состоянии из всех сосудов, в которых я когда-либо обитал, но как будто даже не замечаешь этого.

– Лучше не думать об этом. Я привыкла не обращать внимания на подобное. Пришлось в сарае.

– В чем?

– Это…

– Мне известно, что такое сарай, – огрызнулся он. – Почему ты была в сарае?

Я уже и забыла, что Восставший не знал.

– Когда я была одержима Пепельным… – И не смогла решить, как закончить это предложение.

Вспышка воспоминания озарила мою голову подобно молнии – странный неподвижный образ меня, внезапно набросившейся на своего младшего брата. Я взирала на все это с позиции наблюдателя, находящегося вне моего тела – рычащего ребенка с пустыми глазами, с окровавленными пальцами и сорванными ногтями: я раздирала ими веревку. В тот раз мне удалось вырвать у брата несколько клоков волос, прежде чем отец повалил меня на землю.