Голос крови - Том Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так не сказали?
Парень явно не хочет говорить, в чем дело, и это интригует Лантье… слегка… Но дело не только в этом: этот пятнадцатилетний гаитянский подросток, как видит Лантье, пытается изображать невежественного американского нега. И наконец мямлит:
– Не.
«Не»… ну и спектакль!.. Какой отличный артист! Антуан снова полностью разворачивается лицом к Филиппу. Вся его поза – сгорбленная спина, руки, бессильно повисшие вдоль бедер, – сигнализирует: «Спасай!»
А это что? На затылке у Антуана волосы коротко срезаны машинкой, и в них тщательно выбриты буква C и в дюйме от нее – цифра 4.
– А что значит «Си-4»? – спрашивает Лантье, все еще не бросая напускного радушия. – Я заметил у тебя на затылке букву «си» и четверку.
Жислен опять ахает:
– Папа-а!
Лантье улыбается Антуану, старясь изобразить дружеское любопытство. Но трюк не срабатывает. И он слышит, как Жислен выдыхает:
– О-о-о боже!
Антуан оборачивается и смотрит на Лантье с яростной ненавистью.
– Ниче не значит. Это просто наша компания, мы в си-четыре («си чътэээре»), да и все…
Жестоко униженный… злющий. Лучше больше не спрашивай про это.
Лантье не знает, что сказать. Понятно, что тему Си-4 развивать не стоит. Тогда он обращается к Филиппу:
– Рановато ты сегодня…
– Ты тоже, – перебивает Филипп.
Заносчивый взбрык, конечно же, должен произвести впечатление на Антуана. Что ж, Лантье тоже впечатлен, еще как: непростительная наглость, слишком дерзкое оскорбление, чтобы спускать…
Но вмешивается Жислен:
– О-ох-х, папа…
В этот раз интонация умоляющая: не отвечай. Не унижай Филиппа на глазах Антуана.
Лантье смотрит на мальчишек. Антуан – черный… во всех смыслах. Но для Филиппа еще не все потеряно. Он ровно такой же светлый, как Лантье… самой малости не хватает сойти… но не настолько черный, чтобы не считаться почти-белым-человеком. Что понадобится? Ничего невозможного… развитая речь, благородный выговор… по-английски идеально было бы говорить с легким французским акцентом, или итальянским, или испанским, даже немецким или русским, о, с русским – отлично… не повредит, если акцент будет напоминать о связях семьи с нормандскими аристократами де Лантье из прошлых столетий. Но бурное течение уже подхватило Филиппа и тащит в противоположном направлении. Когда Ланьтье приехали в Майами, гаитянским ребятам типа Филиппа и Антуана приходилось терпеть побои, буквально побои! Местные черные подростки вычисляли их немедленно и лупили по дороге в школу и по дороге из школы. Избивали! Не раз Филипп приходил из школы со свежими ссадинами и синяками. Лантье твердо намеревался вмешаться и что-то предпринять. А Филипп умолял его не вмешиваться – умолял! Будет только хуже, папа. А потом это его по-настоящему достало. И тогда все гаитянские ребята сделали одно и то же. Они постарались, насколько смогли, сами превратиться в американских черных… одежда, мешковатые штаны, торчащие трусы… разговор: «йо, бро, хоу, евонный, поал, по́ца, па́ла, заебца». И вот, посмотрите на Филиппа. Волосы у него такие же прямые, как у Жислен. Что с ними ни делай, все будет лучше того, что сделал Филипп: остриг под три дюйма и завил, чтобы было как у негов.
Пока все эти размышления проносятся у него в голове, Лантье не сознает, как долго смотрит в лицо Филиппу… с разочарованием, с досадой на сына, который его будто в чем-то предал.
Внезапно повисшее молчание электризует воздух в комнате.
Филипп смотрит на отца уже не просто неприязненно, но и, кажется Лантье, пренебрежительно. Но хотя бы в глазах Антуана прежней горячей ненависти нет. Тот, похоже, чувствует себя запертым в туалете с неработающим смывом. Закатывает глаза, словно высматривает человечка в белом балахоне и с крыльями, который должен прилететь и взмахнуть жезлом, чтобы Антуан благополучно растворился в воздухе.
Ну чисто мексиканская дуэль. Противники прожигают друг друга взглядами, не двигая ни единым мускулом и не издавая ни звука. Наконец…
– An nou soti la! (Пошли отсюда!) – по-креольски говорит Филипп Антуану самым громким и густым хулиганским, а все же скорее мальчишеским баском.
Оба без дальнейших слов поворачиваются к Лантье спиной, удаляются через кухню «сутенерской развалочкой» и исчезают в боковой двери.
Лантье, онемев, застывает в дверях своего маленького кабинета. Поворачивается к столу и смотрит на Жислен. Что тут можно поделать? Какого рожна неглупый симпатичный светлокожий гаитянский парнишка вроде твоего брата, прямой потомок нормандских де Лантье, хочет превратиться в американского нега? Вот, например, эти сползающие мешковатые штаны… в такие негов-преступников одевают в тюрьме. Никто не будет утруждаться снимать мерки с заключенных и подбирать им одежду по размеру. Просто дают то, что явно не будет мало, то есть неизбежно окажется велико. Маленькие неги на улицах одеваются так, потому что мечтают быть похожими на больших негов в тюрьме. Это их герои. Они злыыыые. Бесстрашные. Шугают белых американцев и кубинцев. Но если бы дело было только в дурацкой одежде, тупом хип-хопе и хамском черном английском, примитивном до предела, то бы еще не так страшно. Но гаитянские мальчишки, вроде твоего брата, изображают еще и неговские глупость и невежество. Вот где беда. Неги считают, что руку в классе поднимают только «сморчки», и к экзаменам усердно готовятся они же, и оценки не безразличны только им, и думают о таких мелочах, как вежливость с учителями, только они. Гаитянские мальчики тоже не хотят быть «сморчками» – боже упаси! – и потому начинают воспринимать школу как задротскую заморочку. А теперь Филипп деградировал от французского к креольскому. Ты слышала! Но тебе повезло. Ты не говоришь по-креольски, и тебе ни к чему трудиться его понимать… а вот мне не так повезло. Я креольский понимаю. Этот чертов язык мне приходится преподавать. Что мы будем делать, когда твоему брату придет время поступать в колледж? Его не захотят взять ни в один колледж, и он сам никуда не захочет поступать. Сечешь, чувак?
Примерно через полчаса Лантье понимает, что зря думает, будто они с Жислен говорят о Филиппе, – потому что за все время Жислен не вставила ни слова. Он изливал боль и растерянность ей в уши, как в две воронки… Этот обиженный диалог с самим собой ничего не изменит. Только расстроит Жислен и пошатнет ее уважение к отцу. Лантье моментально вспоминает аксиому: родители ни в чем не должны признаваться детям… никогда! и ни за что!
Но не признаваться самому себе он не может… в приливе раскаяния.:::::: В чем беда Филиппа? Все ведь так очевидно, правда? Беда в том, что я отпустил его в школу «Ли де Форест». Мой чудесный домик в стиле ар-деко расположен на участке этой школы. И я знал, что у нее… не самая лучшая слава, но постоянно твердил себе: «Да что там может быть такого уж плохого?» Правда в том, что на частную школу я бы никак не смог выкроить. Все до последнего доллара сожрал ардекошный особнячок, в котором я могу чувствовать себя, насколько хочу, французом… и, конечно, Филипп прогнулся под давлением этих Антуанов и Франсуа Дюбуа. Он не может за себя постоять. Конечно, он в отчаянии. Конечно, хватается за любую защиту. Конечно, превращается в креола. И я этому не мешаю… естественно… Господи… естественно… для меня. Ну, будь же, черт возьми, мужиком! Продай этот дом ради спасения сына!.. Но ведь уже поздно… Цены на недвижимость в Южной Флориде упали на тридцать процентов. Все, что я выручу с продажи, до последнего цента, заберет банк, и я еще останусь им должен… Но за всеми этими расчетами мне виден притаившийся людоед-обжора: «Нет, не отдам ни за что!»::::::