Долгая помолвка - Себастьян Жапризо

Вам, вероятно, известно, что в результате ссоры с тестем я уехал в Канаду и поселился там в Квебеке, куда спустя полгода приехала моя жена с двумя дочерьми, третья родилась здесь. Я больше не занимаюсь лесным промыслом, я стал шеф-поваром в ресторане на Шербруке, одной из центральных и оживленных улиц города. Я хорошо зарабатываю, но пишу не для того, чтобы похвалиться, а чтобы рассказать о разговоре с одним клиентом пару дней назад. Он из Сент-Джонса, что на Ньюфаундленде. После войны тоже обосновался в Квебеке. Зовут его Натаниэль Белли или просто Нат. У него фирма, занимающаяся отоплением. Ему тридцать пять лет. Он был с женой и супружеской парой. Непременно хотел что-нибудь подарить мне после ужина в благодарность за хорошую кухню. Таким образом я и узнал, что он воевал на Сомме в январе 1917 года и помнит траншею, в которой погиб Манеш. Мне бы не хотелось вспоминать те страшные дни, но вы ведь желали все знать. Я долго раздумывал, писать вам или нет, и вот решился, тем хуже для меня.

По словам этого Ната Белли — любителя пива, но в тот вечер бывшего совершенно трезвым, Ньюфаундлендский патруль, в который он входил, утром 8 января 1917 года первым прибыл на поле боя — британцы сменили наших на этом участке фронта, а позже и на всем его протяжении до Руайа. Нат Белли говорит, что они похоронили под брезентом пятерых французов с перевязками на руках. Полковые номера и знаки отличия были сорваны, вероятно, бошами, чтобы потом похваляться, как сувенирами. К сожалению, Нат не помнит имен похороненных, но их именные бирки были в сохранности, командир патруля «на всякий случай» их списал, но он их не запомнил. Единственное, что он хорошо помнит, так это то, что один из пятерых был очень молод, лет двадцати, брюнет, довольно высокий и худой, так что, думаю, это был бедняга Манеш.

Вот и все. Я решил вам написать. Нат Белли обещал отыскать командира патруля по имени Дик Боннавантюр. Он родился в Сен-Джонсе, тоже проживает в Квебеке, но это, как ни странно, не ниуффи, как тут называют ньюфаундлендцев, это сплавщик леса на озере Сен-Жан, он поэт, пишет стихи и песни. Нат Белли говорит, что тот каждую осень приезжает в Чикутими. Если он его повстречает, то расспросит поподробнее, у того память получше и он наверняка запомнил все. Нат Белли приносит вам свои извинения, что тогда не на все, естественно, обращал внимание, так как опять началась заваруха, и они не решались ослушаться Дика Боннавантюра, приказавшего по-быстрому захоронить французов.

Зато он хорошо запомнил, что в понедельник 8 января 1917 года выпал густой снег, в который они проваливались по колено, когда собирали разбросанные в разных местах тела убитых французов. Они свалили их в одну воронку, накрыли брошенным бошами траншейным брезентом и быстренько закопали.

Надеюсь, мадемуазель Матильда, что это письмо не очень огорчит вас. Но я знаю, что вы человек, который предпочитает знать все. Надеюсь, что вы хорошо себя чувствуете и что ваши родители живы-здоровы. Моя жена и дети вместе со мной выражают вам сочувствие в вашем горе и желают здоровья и процветания. Если бы я знал что-нибудь еще, можете не сомневаться, я бы написал.

Дружески, с воспоминаниями о прошлом.

Аристид Поммье".

С тех пор как погиб Манеш, ничто уже не может огорчить Матильду. Еще четыре года назад Пьер-Мари Рувьер сказал ей, что все пятеро осужденных были спешно похоронены британцами и лишь позднее каждый получил свой гроб и свой крест для погребения в Эрделене. Но ее смущают некоторые выражения: «разбросанные в разных местах тела убитых», «свалили в одну воронку», «быстренько закопали». Она старается понять, как это тела были обнаружены в разных местах ничьей земли. Конечно, Аристид выражается, как умеет, то есть как свинья и дерьмоед, коим и остался, но она всю ночь не может уснуть, мысленно переживая картину побоища.

К счастью, июль приближается к концу, и тут, в самый разгар лета, перед ней открывается конец туннеля.

В воскресенье 3 августа 1924 года, когда ставшие ловкими и озорными котята уже весело справляют свой четырехмесячный юбилей, Матильда сидит на западной террасе и пишет их маслом, собрав всех в одну коробку. Но котята не могут пребывать в покое более минуты, начинают драться или, устав, вопреки нотациям своей матери, отправляются жить своей жизнью.

Матильда все еще помнит, как в ту минуту, когда солнце достигло вершин сосен, послышался треск мотоцикла, мчавшегося на полной скорости по проселочной дороге в объезд озера, и она резко выпрямилась, с кистью в руке. И вот он уже в воротах, выключает мотор, ставит машину на костыль, разом снимает кожаный шлем с очками. Это блондин, более рослый и сильный, чем она его себе представляла, но убеждена, что это он, Селестен Пу. И пока тот разговаривает с встретившим его Сильвеном, она произносит как молитву: «Спасибо, Господи, спасибо, спасибо», и, сжимая руки, чтобы они не дрожали, она силится не заплакать, чтобы не выглядеть, к своему стыду, полной дурехой.

— Мне жаль, мадемуазель Матильда, если не смогу всего вспомнить, — говорит этот молодой голубоглазый человек. — Прошло столько лет, я многое пережил после Бинго. К тому же на войне все заняты своими делами, мелкими горестями, маленькими удачами, так что видят лишь то, что происходит невдалеке от места, где ты в наряде. Одно мгновение стирает другое, один день — другой, так что все они кажутся похожими друг на друга.

Конечно, я часто вспоминал потом то январское воскресенье, пятерых осужденных в снегу, и до сих пор повторяю, что это была порядочная мерзость, однако лгать не буду — то, что я вижу сегодня, не отличается большей четкостью, чем то, что я видел однажды вечером в Шмен де Дам или после смерти моей матери, когда мне было десять лет.

Я не видел, как погиб ваш жених, знаю только, что, одетый в шинель без пуговиц, соорудив единственной левой рукой Снеговика, он упал. Я видел, как он начал его лепить. Это было в то воскресенье часов эдак в десять или одиннадцать. Над ним беззлобно посмеивались с обеих сторон, все понимали, что он не в своем уме. Боши даже подкинули ему старую трубку, чтобы он сунул ее Снеговику в рот, а мы — найденный котелок без ленты.

Должно быть, я отошел куда-то по делу, уж не помню. Я был тогда чьим-то денщиком, скажу прямо — мне это нравилось, потому что я не люблю сидеть на месте. Вот и сегодня говорят, что я женат на моей мотоциклетке, и это так, она, по крайней мере, не жалуется, что живет с таким ветреным человеком.

Когда я вернулся в траншею, примерно в полдень, мне сказали, что биплан бошей несколько раз облетал траншеи, поливая их огнем, и что Василька убили. Потом, в понедельник утром, когда мы уже находились в траншеях бошей, подсчитывая убитых и раненых, кто-то, видевший его тело в снегу, сказал, что пулеметная очередь попала ему в спину и убила наповал.

Зато я видел, как погиб Си-Су. Это было часов в девять утра в воскресенье. Внезапно на левом фланге Бинго он поднялся во весь рост и стал орать, что ему все обрыдло, что ему надо по нужде, что он хочет это сделать как человек, а не как собака. Гангрена мучила его уже много часов, он бредил, раскачиваясь на снегу с открытой ширинкой, и мочился. Тогда кто-то на той стороне крикнул по-французски, что мы свиньи и негодяи, раз бросили своего в таком состоянии. Наш капитан Язва ответил: «Коли ты такой умный, мудачок-сосисочник, назови свое имя, чтобы я мог, встретившись с тобой, запихнуть в рот твои яйца! Меня зовут Фавурье!»